– Вы такая смелая, принцесса, – говорила мисс Дюфаре, очаровательно улыбаясь слепой девочке. Вернее, Наннали думала, что Дюфаре улыбалась. Она представлялась ей невысокой и жизнерадостной шатенкой, и голос у нее был приятный: теплый, ласковый – за теми редкими случаями, когда она прикрикивала на ассистентов фотографа.

– Мне не о чем волноваться, ведь вы поручились за них, – никто не посмел спорить с этой наивной детской верой. Возможно, даже к лучшему, что Наннали не видела своих гвардейцев, стоящих с ружьями – те были заряжены транквилизаторами по настоянию защитницы животных Дюфаре, но без охраны они ее оставлять не посчитали возможным. Даже зная, что именно эти звери – практически безобидны.

Кожа на ощупь была шершавой и теплой. Наннали неуверенно протянула руку, словно спрашивая позволения коснуться, и гибкий хобот обвил ее запястье. Осмелев, принцесса коснулась широкого лба, медленно изучив свободной рукой слоненка, доверенного ей улыбчивой мисс Дюфаре. Слоненок в свою очередь изучал принцессу с не меньшим интересом и хлопал ушами, отгоняя назойливую мошкару.

На самом деле, Наннали совсем не считала себя смелой, – просто слоненок так мил и забавен, что ей настолько же волнительно, насколько и любопытно в его присутствии. И, если совсем откровенно, то сюда она ехала немного напуганной. Согласиться на фотосессию в защиту вымирающих видов животных от браконьеров и войн было проще, чем действительно принять в ней участие. Но зверь ей достался спокойный, деликатный и ничто не предвещало беды, а по заверениям фотографа и дядюшки Рубена облаченная в легкие светлые ткани хрупкая принцесса настолько мила, что эта социальная реклама непременно достигнет сердец зрителей.

Она улыбалась слоненку, гладила его, обнимала и даже коснулась губами этой морщинистой сухой кожи. Кто-то из ассистентов подсадил ее для очередного кадра, и Наннали с мимолетной горечью подумала о том, что хотела бы, чтобы поддерживал ее сейчас Дункан. Но Дункан был на войне, покорял это ужасное искусство и вернуть она его не могла. Кадр, верно, вышел смазанный и грустный.

***

На обратном пути ее ждали тревожные вести. Наннали тянула ладонь к руке дядюшки Рубена, стремясь понять его отношение к произошедшему, но понять не смогла ровным счетом ничего. То ли лорд Эшфорд действительно был напуган даже больше, чем она сама, то ли это ее собственный пульс чеканил такт в висках и запястьях, затирая полную картину мира. Ей нужен был кто-то спокойный и умиротворяющий, кто утешил бы ее перед встречей с ним.

Из таких она знала разве что Лелуша. И набрать номер у нее не хватило решимости.

Даже Лелуш бы не помог ей здесь, если отец желает говорить именно с ней. Впрочем, если бы старший брат был здесь, едва ли маленькая девочка, с трудом пытающаяся хотя бы стоять на ногах, заинтересовала бы Императора величайшей Империи в истории человечества.

Дорога прошла в тяжелом молчании. Наннали все хотела спросить у Рубена совета о том, как ей следует говорить с отцом, но слова стали комом в горле. Она боялась даже говорить об этом, думать, но мыслями не могла уйти куда-то дальше, раз за разом вспоминая, что сделала за последние месяцы и насколько отец может быть ею недоволен. И причин, пожалуй, хватало.

Быть может, он просто хочет узнать у нее, где Лелуш? Но проделывать ради этого такой путь из Пендрагона в Преторию – это как-то чересчур эксцентрично даже для Чарльза Британского. Тем более, задать этот вопрос он мог и до того, как она отправилась в Южную Африку – например, тогда на балу. Но тогда отца не интересовала искалеченная младшая дочь.

Почему заинтересовала теперь?

Потому что пошла наперекор брату Шнайзелю? Потому что обещала то, что позорит ее как британскую принцессу? Потому что?.. Почему?

Когда Юми вкатывает тихо шуршащее шинами кресло в просторную залу, Наннали едва не умирает от страха. И все-таки держится, сложив руки нейтрально на коленях, когда хотелось вцепиться до бледности костяшек в подлокотники.

В этой комнате не гуляет эхо, как во многих помещениях императорского дворца. Она по-своему уютна, и кондиционеры поддерживают в ней комфортную температуру. Здесь они всегда обедают, когда доводится сделать это вместе, а не порознь в дороге или делах. Здесь кузен Ганнибала Боты рассказывает маленькой принцессе истории о Южной Африке, а сам генерал и дядюшка Рубен по очереди вносят важные ремарки. Ганнибал умеренно строг с принцессой, до настроен дружелюбно, Рубен – во всем поддерживает ее и помогает освоиться, а Пит так и вовсе – носитель потрясающих очарования и харизмы.

В последнее время они редко собирались все вместе. Ганнибал, занятый войной, не имел возможности завтракать с юной супругой, его кузен вернулся к своим основным обязанностям, и остался с ней лишь лорд Эшфорд, для общения с которым не было нужды в том, чтобы спускаться в обеденную залу. А сейчас эта комната, прежде бывшая синонимом тепла и мира, казалась зловещей и холодной, потому что на другом ее конце находился человек, от которого она не знала, чего ожидать.

На этом контрасте Наннали почувствовала укол стыда, что в своей депрессии так редко ценила светлые моменты этой странной, но по-своему счастливой жизни.

–  Юми, оставь нас, пожалуйста, – просит она, не касаясь горничной. Она не желает выдать страха, а оттого становится более замкнутой и отстраненной, чем обычно. Но Наннали собрана и сосредоточена, и если прикоснуться сейчас к кому-то, кто желает помочь, она, верно, сорвется вовсе.

А ей нельзя срываться. Ведь вы же такая смелая, принцесса.

– Господь рядом. А я недалеко уйду, – шепчет ей Юмиэ. Она не касается Наннали, но ее голос достаточно красноречив. Звук шагов - тоже. Она повинуется, но не оставляет принцессу беззащитной.

Шаги мимо. На мгновение замирает сердце, но люди идут мимо, оставляя отца и дочь наедине. Наннали слышит, как затворяется дверь, и изо всех сил старается сохранить то же выражение лица – пусть далекое от безмятежности, но все же спокойное.

Гордое имя звучит громко и внушительно. Все, что говорит Чарльз, неизменно наполняется такой силой, что даже имя самой беспомощной из всех принцесс Империи говорит о ее, Империи, величии. Наннали невыносимо стыдно быть такой жалкой, имея такое имя.

Вопрос – эхом в ушах. Или, быть может, это комната настолько просторна?.. Нет, за обедом голос шутника Пита не двоился – лишь сейчас.

– Он жив, – отвечает она. Не тихо – ведь она же сильная, и не громко – потому что страшно до безумия. Может быть и к лучшему, что она не видит Императора, а только ощущает на себе его холодный, безразличный взгляд.

– И это всё, что ты можешь мне сообщить, – отвечает он. Не спрашивает – утверждает, и Наннали все же опускает лицо, пряча плотно сжатые губы за длинной челкой. Больше ей нечего сказать. Именно таких разговоров она боялась, когда намеренно не спрашивала у Лелуша подробностей его жизни. Потому что солгать она не сможет, а сказать правду – не захочет. Мир слишком рано научил ее этой мудрости.

Шорох одежд и чеканный шаг – Император приближается к ней. Холодок бежит по спине, но умом Наннали понимает, что вреда он ей не причинит. Мог бы, если бы пожелал – в памяти девочки он так и остался гигантским исполином, на пару голов выше мамы, которая тоже была высокой. Ни к чему ему и унижать ее – Император не нуждался в чем-то подобном. Сама аура вокруг него, источаемая им мощь давила и пугала больше, чем все то, что он мог бы сделать с ней.

Эта мысль отрезвляет контрастом. Он прогнал их восемь лет назад. И эта ужасная жестокость, проявленная Императором к детям его любимой супруги, обернулась для них годами беззаветного счастья. Отец просто не может сделать ей больно или плохо, потому что ее счастье – в ее руках, и даже если оно разобьется, в ее силах будет склеить из цветной мозаики чудо еще более прекрасное.

Император не останавливается. Наннали поздно понимает это, как и то, что разговор, похоже, окончен. Маленькая смелая принцесса не хочет, чтобы этот разговор завершился так.

Тонкая ладонь тянется на звук. На уровне глаз – и цепляется пальцами за безупречно гладкую ткань. Мягким движением ниже – найти руку отца, услышать, понять его. Наннали замирает в растерянности. Даже Ганнибал Бота, казавшийся по первому времени неприступной скалой, был теплее. Пробиться сквозь стены, воздвигнутые Чарльзом Британским – возможно ли?..

– Отец, прошу, – звонко восклицает она, подняв лицо и не отпуская его ладони. И тут же тушуется, боясь реакции на свой порыв. Прошу – что? Оставить Лелуша в покое? Ответов? Человечности?..

Ее желание настолько эгоистично, что ей стыдно за саму себя.

– Позволь.. спросить, – и не дожидаясь позволения сжимает его ладонь своей. – Почему ты отослал нас прочь?

Ложь.

Наннали выдыхает шумно и на секунду ей кажется, что это внезапное откровение она не только подумала, но прошелестела губами. Она обескуражена, даже напугана этим открывшимся ей потоком чувств. В душе отца столько боли, столько бурь! За каменной скалой всего на секунду смогла она увидеть то, чего видеть не дано было никому.

Это ли видела в нем мама?.. Ту страсть, что прячет он теперь за толщей ледяного спокойствия и лжи.

Сильнее сжимает она ладонь Чарльза. Он никогда не проводил с ней времени и, кажется, даже не носил ее на руках, как другие отцы – своих детей. Он никогда не баловал ее и никогда не журил. Кажется, ее никогда и вовсе не существовало для огромного исполина в дорогом камзоле, но всегда он оставался ее отцом. И как бы она ни боялась его, как бы не желала избежать этой встречи – она остро нуждается в его внимании, в его одобрении. Зависит от его отношения, возможно, не меньше, чем от отношения Лелуша.

И эта лавина эмоций, настолько неожиданных для нее, поражает – и стоит дороже, чем все, чем мог одарить ее Чарльз. И эти же его чувства – проклятие для девочки, которая не способна сходу понять эту мудреную головоломку.

Наннали сжимает губы. Она хочет сказать ему, что они с Лелушем были счастливы. Что его непростое решение подарило им спокойную и безмятежную жизнь, и что все пережитое было ничем – лишь легкой досадой на фоне того, что они с Лелушем могли быть вместе.

Она хочет, чтобы он знал, что все было не напрасно. И что хотя Марианна мертва – они смогли жить дальше и радоваться новому дню. Что страшные сны с осколками цветных витражей почти оставили сознание маленькой принцессы.

Хочет – и молчит, вновь натыкаясь на холодную стену, построенную вокруг себя Императором. Пауза затягивается непозволительно долго.

– За что убили маму? – Тихо спрашивает она, наконец, и тянется другой рукой – обхватить руку отца обеими ладонями, сжать для уверенности и надежности. Вопросы, которые не отравляли ей жизнь, но оставались с ней – на самой глубине души. Вопросы, на которые сегодня она может получить ответы, чуть набравшись смелости. Странные, неправильные ответы.

– Как, – выдыхает Наннали. Все слова отца выстраиваются в ровную и стройную картину, каждая его эмоция, захватывающая девочку с головой, понятна ей – насколько могут быть понятны ребенку чувства умудренного опытом взрослого. Она осознает его боль, так похожую на боль Лелуша, – там, где она смогла смириться и найти счастье в чем-то ином, Чарльз и Лелуш Британские расписались в собственном бессилии.

Могли ли они простить самих себя?..

Едва ли.

Отец говорит странно – загадками, заученной правдой, под которой позволяет он ей увидеть второе дно, прячущее клокочущую агонию любви к величайшей из женщин. Ему совсем не безразлично то, что случилось с Марианной, как думал Лелуш. На лице Наннали – все ее мысли и чувства, и ее шокированное «как» посвящено финалу короткой речи отца.

Финалу, которого она не могла предугадать даже если бы была так же умна, как брат.

– Как такое… – возможно?

Тонкие девичьи пальцы выпускают ладонь отца. Наннали сжимается в своем кресле, силясь принять такую правду, но та никак не укладывается в голове, перечит всему, во что верила принцесса последние годы. Противоречит тому, что она помнит.

– Я же помню, – шепчет она, с шорохом сжимая складки юбки на коленях. – Я помню, будто это было вчера… Никогда бы не забыла.

Звон, с которым осыпается разбитое пулями невидимых врагов стекло. Сияние солнечных лучей в осколках цветного витража. Боль в ногах, тяжелое тело матери над ней, ее кровь, заливающая одежды маленькой Наннали липким, пугающим теплом. Весь дом был наполнен драгоценными камнями, расчертившими жизнь на «до» и «после», и венцом кошмара – затухающие аметисты самых прекрасных на свете глаз.

Она уверена – сердце мамы остановилось. Она помнит – хриплое дыхание Марианны прервалось, остановив ее триумфы и освободив от последних минут мучения.

Виски наполняются гулкой болью, и Наннали хватается за них, ловит, как ускользающий поводок рвущегося прочь сознания.

– Я была там, – повторяет она упрямо. Верит и не может верить одновременно, и от этого противоречия в глубине души поднимается давно забытый страх. Настоящий. – Я видела все своими глазами…

Слаба, – эхом в голове. Наннали знает это сама, и каждый ее неуверенный шаг был преисполнен желания приблизиться к величию сильных. Лелуша, Марианны, Ганнибала Боты. Отца. Не просто приблизиться – стать такой, как они. Быть готовой принять следующий ход судьбы, окажись он подарком или ударом.

За шелухой собственных страхов Наннали сама не замечает, насколько она сильна. Сколь многих увечья, подобные ее, ломают, калечат – не тело, но душу. Сколько тех, кто оступается, падает, не находит причин вновь подниматься. Сколько тех, кто сдается, уходит в депрессию, превращая жизнь окружающих и свою собственную в ад. Маленькая принцесса даже не предполагает, какой силой обладает.

Но она – эта сила – рвется в дело, требует выхода.

К лицу приливает кровь, и пальцы отца кажется обжигающе холодными, а слова беспощадно строгими и правдивыми. Непонятными – снова загадка, которую ей не разгадать. Не разгадать ли?..

Предал – кто? Она не понимает. В ее окружении нет лжецов – ближайшим Наннали верит безоговорочно, всей душой. Дункан и Юми, Юфи и Ренли, Рубен и даже Ингрид. Многие добровольно, по собственному желанию вручили ей власть над собой, и хотя принцесса не чувствовала в себе права командовать кем бы то ни было – ее робких приказов ждали, как ждут снег на Рождество.

Взгляд отца тяжелый, она чувствует его всем своим существом и не может спрятаться от него, не может даже отвернуться. Совсем как не могла тогда, прижатая к полу телом матери. Наннали пытается отстраниться, пугаясь этого сравнения, но он не отпускает, и ей должно лишь смириться с таким решением. Принять – как приняла смерть мамы, ссылку в Японию, начало войны и новую фамилию, под которой прятали их Эшфорды. Что-то было легче, что-то сложнее, но неизменно – непреодолимость силы, навязывающей принцессе решение. И ее хватало лишь на то, чтобы не ломаться под этим гнетом.

Но от нахлынувшей памяти ее трясет. На Вилле Ариес она потеряла сознание, вновь переживая события того дня, яркими красками заигравшие перед слепым взором. Сейчас у нее нет права на такую слабость – не теперь, не на глазах отца. И все же, воспоминания новым витком сжимают кольцо, душа волю принцессы. Кажется, словно отец не за подбородок держит ее, но сжимает сильные пальцы вокруг тонкой шеи, и дыхание спирает в груди. Страшно, больно, не вдохнуть. Один в один.

Пойманной в паутину бабочкой бьется Наннали, пытаясь вырваться из этих жутких воспоминаний, из этих цепких и настойчивых рук, оттолкнуть в страхе призрак тела умирающей матери.

..если Марианна жива, то.. как? Почему?..

Ответ лежит на поверхности, и смятение оставляет лицо принцессы, сменяясь пониманием.

Чарльз берег любимую, чудом выжившую женщину от невидимого врага – так же, как берег её детей, спрятав от всего мира на далёких Японских островах. Этот монументальный исполин, воплощение силы и величия, прячущий клокочущую бурю чуждых его образу чувств – защищал так, как мог.

И если не мог он оставить сына, отражение любимой Марианны, при себе, - насколько же близко ожидал он увидеть убийцу?

Поэтому сейчас он говорит загадками? Поэтому не встретил её в столице, а пролетел через половину мира ради вопроса о Лелуше?..

- Мама не пережила атаку террористов, - утверждение-вопрос. Наннали умелая ученица и схватывает правила игры на лету, обхватывая тонкими ладонями запястье отца. Правда? Лишь убедиться.

- И я никогда больше не увижу ее.
Ложь? Безмолвной молитвой - пусть это будет ложь.

- Мы с братом научились жить с этим, - так думала Наннали, обманывая саму себя. Лелуш не простил убийц Марианны и не простил отца за бездействие, но она так отчаянно не хотела это замечать, что гнала это чувство прочь.

Но за себя не лжет. Лелуш смог окружить её достаточной любовью и заботой, чтобы она не чувствовала себя одинокой, а Сузаку и друзья по школе дали понять, что жизнь продолжается, что она не должна замыкаться наедине со своей бедой.

А Шнайзель, и дядя Рубен, и Ганнибал напоминали, что она может быть нужной. Она способна изменить чью-то жизнь к лучшему.

Или к худшему. О чем напоминал Дункан.

- Я не имею права останавливаться, отец, - шепчет она. Именно так, не имеет права.