Он… отпускает.

Ей не приходится приложить и малой толики усилий, чтобы граф отпустил ее, и это ранит – больнее, чем любые его слова и намерения. В глубине души она, возможно, надеялась, что хотя бы на мгновение Дантес удержит ее – или хотя бы позволит себе выказать сиюминутное сомнение. Но нет, нет – ничего! В комнате с затухающим камином нет Эдмона и Гайде – лишь господин и его невольница.

– Как пожелаете, – глухо соглашается она, добавляя полное обиды обращение, – мой господин.

И замирает, опустив взгляд и ожидая хоть чего-то. Хоть какого-то знака. Перебирает пальцами ног по ворсу восточного ковра, дышит через раз, боясь упустить тишайший шепот… И оборачивается на графа, что даже не смотрит на нее. Гайде вспыхивает со злости на саму себя – самонадеянную и позволяющее себе слишком много – и срывается, устремляясь прочь, дерзко шагая босыми пятками по ледяному полу. Вновь останавливается в дверях – в слабой, робкой надежде, что ее каприз мог сработать, привлечь внимание…

..но граф уже отпустил ее. И решение его, равно как и желание оставить Гайде, неизменно. Невыносимый упрямец! В своей обиде, граничащей с гневом, она сама не замечает, что то же упрямство он взрастил и в ней.

Гайде бежит по замку Пещерного Короля, глотая слезы и гулко шлепая пятками по ледяной клади – строго босыми, назло.

***

К завтраку Гайде не спускается. Она провожает взглядом Валентину, воодушевленную прибытием графа, и топит в сердце малодушное желание, чтобы Максимилиан плыл как можно дольше – с тем, чтобы и Эдмон до того времени оставался в своем холодном доме. Быть может, пусть вовсе не приплывает – но это эгоистично и жестоко, Валентина не меньше Гайде заслуживает своего счастья.

Тем более, что граф все равно оставит ее. Тем более, что она сама не спускается к завтраку, ссылаясь на недомогание – и голова ее в самом деле гудит от выплаканных глаз и хлюпающего носа. Гайде прячется в пышных перинах, кутается в одеялах, но все ей чудится, что ветра, выстудившие сердце Эдмона Дантеса, пробираются и к ней, лишая жизни трепетное девичье сердце.

Если это их последние дни вместе, то вовсе не так их следует проводить, но Гайде лелеет в себе гордость и обиду.

Когда он уплывет – навсегда – у нее будет не так уж и много времени для сожалений.

Стрелки часов в будуаре, соседствующем со спальней, безжалостно отщелкивают упущенные мгновения. Но даже острое понимание неправильности своего выбора не заставляет Гайде подняться с постели. Признаться, ей действительно нехорошо.

Гайде слышит краем уха – кто-то пришел. Валентина, верно, кто еще. Граф не посещает ее покоев, не предупредив и не испросив дозволения юной невольницы, и к этому Гайде привыкла так же, как привыкаешь к солнцу над головой или пению птиц по весне. Естественный, непреложный закон бытия крылся в извечной вежливости Эдмона Дантеса.

А потому она очень удивляется, услышав мужской голос. Пятка немедленно юркает под одеяло, где девушка затихает – не потому что страшно обижена, а потому что немедленно простила, и пытается унять гулко стучащее сердце.

Она знает, что не пришла. Сознательно и нарочно не пришла. И может быть даже отказалась бы от компании графа!.. Кому ей здесь лгать, не отказалась бы. Ее отказ – лишь каприз, необходимость привлечь внимание, и желание немедленно откликнуться на зов Эдмона – прямое тому доказательство.

Кипа одеял и подушек шуршит и шевелится, словно внутри этой горы происходит настоящее сражение. На самом деле вовсе не батальная сцена прячется под перинами – скорее акробатическая. Гибкая и ловкая Гайде переворачивается, выпуская на волю любознательный нос.

Когда Дантес изволит посмотреть на девичью пятку, его встретит пытливый томный взгляд. Большие, глубокие глаза все еще влажны от слез, но смотрят с жадностью и любопытством. Раскрасневшиеся щеки не выдают правды: то ли загляделась на Эдмона, поедающего медовые сласти, то ли всерьез простудилась, – но правду знает сама Гайде и прячет ее она у самого сердца. Правду о том, что у ее графа невероятно красивые, узкие ладони и тонкие, чуткие пальцы.

..и губы. Гайде ныряет в подушку носом, пряча алые щеки, но не отводит глаз, смотрит – все так же – не мигая, не отпуская, не находя возможным даже на секунду прерваться. Если он не желает больше видеть ее, если хочет оставить навсегда, то отведенный срок ей должно смотреть на него каждое мгновение – с той же лаской и тоской, с какой смотрела бы на солнце, узнай она вдруг, что завтра оно больше не встанет.

Ее солнце действительно больше не поднимется над небосклоном. Ее Бог от нее отвернулся. Что сказала бы мама?..

..мама, сгоревшая от тоски по убитому мужу.

Сердце невольницы болезненно сжимается.

– Дурные мысли, – шепчет Гайде в подушку, обнимая ее руками и зарываясь в перины, кажется, еще глубже, – вызывают головные боли.

Голос ее почти укоризненный. Девушка хмурит брови, и с таким чувством глядит на Эдмона, что стыдно стало бы и камню. Только вот граф не камень – много хуже, и вряд ли это так работает.