Сегодня палатка Урджи стала-таки прям местом сосредоточения силы, напоминавшей скорее шумный улей, где воздух густел от тепла тел и негромкого ропота разговоров.
Шарам Ннаджи осмотрелась, отметив, что атмосфера, казалось, давит на нее ощутимой тяжестью. Нет, вовсе не от компании, а, скорее, от климата. Из-за количества людей обстановка становилась душноватой. Неволей Шарам вспоминала объятия Москвы — города, который она полюбила в том числе за переменчивое течение времен года. В отличие от ее родной Африки, где властвовало неумолимое солнце, Москва предлагала климат, который был одновременно и вызовом, и наградой. Она научилась переносить зимы, кутаясь в слои одежды, как рыцарь в доспехах, готовящийся к бою; теперь даже шестнадцать градусов в сухой Африке казались ей вечным летом.
Вопрос Дарины прорезал ее задумчивость, словно копье, вонзившееся в высокую траву саванны. Шарам повернулась к ней со знающей улыбкой, за которой слышался шёпот десятилетий, проведенных под разными солнцами и небесами.
— Я провела в Африке не только детство, но и большую часть юности, — начала она, в ее голосе звучали отголоски ветра, гоняющего барханы, и древних племенных песен, в нем звучали груз забытой борьбы и стойкий дух ее предков, которые через пелену времён говорили её губами. — И только в 2015 году я оказалась в России и ощутила давно забытый вкус мирной жизни, с привкусом бетонных джунглей, стекла и углепластика — изменившийся, но от того не менее прекрасный. Я почти не вспоминаю ни Анголу, ни Нигерию, ни другие конфликты. Но поверь, малютка, за этими историями стоит нечто большее, чем просто выживание или работа наемника, — загадочно добавила Шарам, втихую поддразнивая журналистку. — Может, хочешь стать моим биографом?
Пока Кристиан и Урджа возились с протезом Химеры, Шарам с интересом, смешанным с весельем, наблюдала за танцем инструментов с разумом, как за таинством. Когда представилась возможность, как спелый плод, низко свисающий с ветвей, обремененных прошедшими бурями, она заговорщически наклонилась к Химере:
— Если выпить слишком много сгущенного молока, — негромко проговорила она, уловив момент тишины в процессе калибровки, отлаженной руками экспертов, — Попа слипнется, — а затем заговорила уже с Урджей, тихонько хихикнув. — Я так и не приобщилась к христианству. У нас в клубе было много верующих. И среди учеников тоже. Некоторые говорили открыто, а кто-то молчал. Но я была удивлена, встретив людей, чья вера была так же крепка, как мозоли и синяки, которые они нарабатывали на моих тренировках.
Шарам задумчиво посмотрела в глаза Урджи, а затем произнесла слова, наполненные не только правдой, но и глубоким самоанализом:
— Иногда труднее заглянуть внутрь себя, чем в других.
Ее взгляд на мгновение переместился за холщовые стены, укрывающие их от пустынных стихий, безразличных к тому, стоят ли они решительно или полностью капитулируют под их тяжелым безразличием; размышляя о тайнах, которые многие носят в себе, запертыми в себе, никогда не обнаруживая потенциал, лежащий в дремлющем состоянии, ожидая пробуждающего призыва, давно назревшего, возможно, даже сейчас..
— А вы, оказывается, ещё и философ, господин-инженер, — заметила она. — Не без доли здравого цинизма, впрочем, но кто сейчас не циник, а?
Шарам подмигнула Винтеру, и лишь затем поняла одну вещь: всё это время она трепалась на русском, а бедолага наверняка ничерта не понимал.
— Прости меня, кто-нибудь тебе всё это переведёт ♥, — улыбнувшись сияющей улыбкой, неторопливо, тщательно подбирая английские фразы, проговорила темнокожая женщина и приложила к груди ладони; пальцы её изогнулись, изображая сердечко.
