Ее трясет от напряжения. Ей чудится, что все еще за спиной гремят выстрелы, а перед глазами все те же погасшие аметисты, и Наннали сжимает ладонями уши, надеясь приглушить ужасные звуки.
Страха нет. Нет, – уверяет она саму себя, и длинные тонкие ноги, уверенно вышагивающие по неровной тропке среди клубов дыма, подтверждают: все было лишь дурными сном, плохим воспоминанием из той, неправильной жизни. В правильной она здорова, она может ходить и видеть, она свободна – и свободна выбирать, пусть даже в такой мелочи, как направление следующего шага.
Ладони еще мелко дрожат, но тревоги уходят прочь после третьей развилки, и долгая дорога успокаивает, возвращая покой и душе, и телу. Наннали не торопится, позволяя отойти на второй план поддельным страхам: она еще помнит, как дорого обходится, когда их накапливается слишком много. И все же вязкий туман расходится слишком рано – раньше, чем она была готова. В мутной глади напротив – темно и пусто: ни дна, ни отражения.
Наннали приближается осторожно, неслышно. Касается раскрытой ладонью холодного стекла, едва заметно различая кроткий, тусклый отсвет отражения. Шрам, белеющий тоненькой полоской, напоминает о жизни неверной, полной лжи, и сжимается в тоске сердце: принцесса оставила там что-то важное, нужное, но забытое здесь.
Что же?..
Вспоминает, кажется: зеленые глаза, всклокоченные волосы, теплые руки. Вспоминает – и видит перед собой, за стеклом, точно свое отражение, искаженное чертой времени. Сбитые в клоки каштановые волосы, ссадины на лице, костюм узника и следы от браслетов на запястьях – Наннали видит их так же четко, как видела умирающую маму, и понимает, откуда они. Бешеный зверь бился в стены камеры, не сдавался, не опускал рук, пока ему не выкрутили их, сцепив запястья эластичными браслетами – но и тогда он не прекратил бороться. Кожа стерта в кровь, и Наннали чувствует, как по лицу бегут слезы.
– Сузаку, – впивается кончиками пальцев в стекло, желая оказаться рядом, обнять, огладить по волосам, но бессмысленно, тщетно, напрасно. – Сузаку! – Снова и снова зовет по имени, срываясь на крик, ловя на себе безразличный и пустой взгляд.
Из-за нее, по ее вине, по ее прихоти, – корит себя Наннали, стуча кулаком по стеклу. Падает на колени перед ним, и опускается Сузаку, копируя позу принцессы. Прижимаясь лбом к зеркальной глади, она надеется почувствовать тепло, передать свое – но неумолимая ледяная поверхность не оставляет ни единого шанса.
– Из-за тебя, – шепчет Сузаку разбитыми губами, и голос его подобен грому, от него не спрятаться и не скрыться, не убежать. Лишь горче слезы – и Наннали не знает ни одного наказания, которое позволило бы ей искупить то, что она сделала с ним. Не искупить, не исправить.
– Прости, – умоляет она, не имея никакого права на прощения, даже на саму мысль о его возможности. И тогда ощущает, как холодная ладонь сжимается вокруг ее собственной, как утягивает сквозь стекло маленькую принцессу.
– Прощу, – неожиданно тепло обещает Сузаку, но Наннали становится лишь страшнее. Касаясь друга, она всегда чувствовала спокойствие, уверенность, незыблемость его силы.
Сегодня она не чувствует ничего – кроме холода.
Здесь, по другую сторону, она все еще видит – но чувствует, как меркнут краски, как сгущаются тени. И уже не ходит.
– Я покажу, – говорит Сузаку, и Наннали обхватывает его шею руками, как тысячи раз до этого, как в тот день, когда он не хотел отпускать ее в столицу, когда она сломала ему жизнь. Склонив голову к его плечу, закрыв слабеющие глаза, принцесса, наконец, понимает, что не так, и от понимания этого ей хочется закричать.
Его сердце не бьется.
