Эрна нервно хихикает, отключая связь с Марковым. Кладёт рацию на колени, понимая внезапно, что пальцы-то немного дрожат — устройство почти выскальзывает из холодных и влажных ладоней. Пульсирующий по венам адреналин рассасывается, и невероятная чистота и стремительность мозга в экстренной ситуации сменяется жужжащим бардаком, как только она разрешается.

— Да можно, конечно. Только сами постарайтесь заснуть, полковник, поверх стимуляторов ещё вторую дозу «баюна» вам давать совсем не хочется… — вздыхает Нахтигаль, скользнув взглядом по смятой постели, потом — по лежащему на прикроватной тумбочке пистолету, — По идее это не должно быть сложно. Посчитайте овечек…

Вздрогнула, почувствовав прикосновение к макушке, но не отпрянула. Долго уже приходится быть важной и ответственной… И Эрна при всём своём серьёзном виде — человек очень тактильный. Потому целовала Анну в макушку, гладила Крестовского по шее. И ласковое прикосновение быстро позволяет ей вздохнуть с пока лишь ноткой облегчения.

— Угум. Спасибо, — произносит тихо, поднимая на помятого полковника глаза. Слушает внимательно, кивает, — Не обещаю. Но спасибо.

Когда на пороге появляются Шики и вцепившаяся в его руку Лариса, оборачивается к ним, заправляя за ухо выскользнувшую прядь волос. Уголок губ дёргается, готовый растянуться в улыбку, но она так и не появляется в полной мере. «Дела ИЭМ укусили их же за жопу, да…»

Оглядывает парочку с ног до головы. На Тоно несколько порезов, но, вроде, не опасных. Улыбается ж ещё... У Гарьевой сорвано несколько ногтей и оцарапана рука… Понимание, что нужно делать, как медику, конкретно сейчас, заземляет Нахтигаль. Снова делает её важной и ответственной.

— Давайте-ка дадим наконец полковнику отдохнуть и переместимся в свободную палату, — говорит Эрна, поднимаясь со своего кресла и отряхивая с брюк невидимую пылинку, всё ещё избегая смотреть Ларисе в глаза, — Подлатаю вас… И поговорим. Да, Лариса, коммуникатор у тебя с собой? Марков хочет с тобой связаться.

Когда Лариса возьмёт в руки коммуникатор, она обнаружит новое сообщение:

Вряд ли Сабельникова знала доподлинно, что Лариса сделала дело и разнылась. Но, видимо, чует материнское сердце?

Отреагировать на предложение Крестовского, которое заставляет Гарьеву в очередной раз покраснеть, у Нахтигаль уже не остаётся моральных сил. Гаснут тревожные маячки, стихает сирена — постепенно, в последнюю очередь в их крыле. Хоть это перестаёт давить на мозг.

Эрна с удивлением приподнимает бровь, наблюдая за коротким разговором Ларисы и Шики по пути к пустующей палате. Начальство, значит? Судя по всему, имеется в виду не «Асфодель», и, скорее всего, приезд этот связан с поимкой «Второй». Интересно, конечно, за что ребятам должно влететь, но Эрна просто кивает. Что-то ей подсказывает, что слишком во многое её сегодня посвятят, даже если об общем рисунке немка уже догадывается — ещё и расспрашивать о внутренних взаимоотношениях и протоколах внутри Института совсем не хочется.

Чёрт, да она бы вообще предпочла блаженно не знать, пожалуй.

Когда троица занимает пустую палату через пару боксов от Крестовского, Нахтигаль сразу же отстёгивает наручник от переносного блока «Минервы» и начинает деловито рыться по шкафчикам, выискивая необходимое для обработки ран и перевязки. Работает быстро, механически, каждое движение отточено до совершенства.

Сознание полностью сконцентрировано на том, чтобы слушать Ларису и Шики. Руки делают всё остальное.

Когда Тоно раскрывает секрет Гарьевой и та подскакивает, Эрна как раз занимается её ладонью и пальцами. Останавливается с занесённым над маленькой рукой мотком марли, поднимает глаза на девушку; всматривается в её лицо, пока та объясняет про «компьютер» в голове. Пока что по лицу Нахтигаль ничего нельзя прочесть. Только поджатые губы, когда немка возвращается к работе, а Лариса утыкается в Шики, говорят о том, как ей тяжело всё это слышать.

В конце концов Эрна отстраняется, садясь на табуретку напротив кушетки, на которой сидят ребята, и горбится, проводя ладонью по лицу. Сжимает челюсти до выступающих под скулами желваков, тихо, медленно вздыхает. Потом смотрит поочерёдно на ребят.

Они же дети. Ещё и очевидно с промытыми мозгами. Если она сейчас будет им раскрывать своё отношение, поймут ли и будет ли вообще в этом толк?

— Спасибо, что рассказали. Я… — Нахтигаль сглатывает, выпрямляясь, — Я, говорю честно, злюсь. И мне противно. Такого места, как ваш «Институт», попросту не должно существовать. Ни с каким руководством, ни «плохим», ни «хорошим».

Делает паузу, понимая, что говорит уж слишком жёстко. Вспоминает полковника, просившего быть с Гарьевой помягче.

— Простите. Тяжело. Тяжело думать, через что вы прошли, и… Как бы вы ни пытались аккуратно мне рассказать, я же знаю, что на каждый успешный «результат эксперимента», как вы двое, приходится десяток «неудачных». Не может просто такого быть, чтобы в такой работе всё всегда шло гладко, да даже 50% успех представить невозможно. Человек — существо слишком сложное. Я-то знаю… — отстранённо поглаживает наручник на запястье, закусывает на мгновение губу.

— Это просто какой-то кошмар. Как же конвенция о правах человека и биомедицине? Говорите, у Шики была стёрта память — это прямое нарушение врождённого права человека на автономию! И это если только начать перечислять все права и соглашения, в нарушении которых вы мне признались за пять минут. Тут на два грузовика уголовных томов пойдёт.

— Безумие. Честное слово, безумие. Может, расскажете, что хорошего для общества сделал Институт? А не для военных? Ну, чтобы мне хоть как-то это утрясти на сегодня. Хотя наверняка с тем, какое отношение я выражаю, мне тоже память подотрут, да? — Нахтигаль нервно хмыкает, потирая переносицу.

Эрна вначале хмурится, видя пронизывающий, пылающе-горький взгляд Ларисы, когда та выныривает у Шики из-под руки и оборачивается к ней; затем сжимает губы в тонкую полоску, когда та начинает возбуждённо говорить.

Нахтигаль совсем не хотелось ссориться. Более того, она и не умеет ссориться, с трудом переносит конфликты и давление — потому ей было так тяжело идти на ту пресловутую конференцию и защищать свой проект. Но раз уж сделала первый удар, имей совесть получить и в ответ.

Немка чувствует, как с каждым словом Гарьевой в горле всё тяжелее ком, мешающий дышать. Но она не отводит взгляд. Принимает каждый довод Ларисы с выдержкой, разве что нижняя губа подрагивает и пальцы впиваются в пластиковые подлокотники.

Хочется тоже взорваться, подскочить, спросить, что же теперь, уподобляться британцам? Аккумулировать зло? Хочется сказать что-то умное и благородное про то, что "глаз за глаз приведёт к слепоте мира", и…

— …Я родилась и выросла в мире, который ничего мне не был должен и не был ко мне добр.

Красивые аргументы и вытащенные из папиных философских разговоров за ужином цитаты вылетают из головы. Эрна распахивает до того суженные глаза, вздрагивает, как от пощёчины. До неё резко доходит, как сильно они с Гарьевой отличаются, даже если оказались в одном и том же месте в это тёмное время.

Нахтигаль родилась с серебряной — или даже бриллиантовой — ложкой во рту. Да, может, в отличие от Ларисы, у неё был боевой опыт, потому и на нападение Второй она отреагировала быстро и здраво; но до отправки на фронт Эрна была опекаема и избалована, не знала ни испытаний, ни лишений, даже когда война уже шла вовсю. А уже в назначении не знала подоплёки происходящего, не знала ужасов кроме тех, которые и ожидает от войны полевой медик. Это не сравнится с теми знаниями, которые сейчас косвенно обрисовывает ей Гарьева. Которые навсегда в её абсолютной памяти.

По шее к ушам крадётся жар, потом заливает красным щёки. Нахтигаль не держит удар, опускает взгляд, закусывая дрожащую губу.

— …Верить в тех кто остался хорошим, несмотря на это всё - могу.

Как же глупо получается. Эрна же только час назад то же самое другими словами говорила Крестовскому, доказывая ему, что никакой он не монстр и уже им не станет. А теперь вот, её ткнули носом в её же аргумент.

— …я вас с Шики прикрою, главное ты за ним присмотри.

— Хорошо… — сиплым от всеми силами сдерживаемых слёз говорит Нахтигаль. Вот уж угораздило. Только что Шики шутил, что Риса — плакса, а вот сидит перед ними достойная дочь главной немецкой медицинской династии, безо всякого усиления мозга навертевшая прорывное изобретение в двадцать с лишком лет, выжившая в Исландии и падавшая с вертолётом в Казахстане, и… Краснеет, шмыгает носом, пыхтит, пытаясь не дать слезам пролиться.

Через какое-то ужасно длинное по ощущениям мгновение, заполненное только шмыгами Эрны, она наконец медленно поднимается и подходит к Ларисе. Веки уже красные и опухли, на белых ресницах таки блестит влага.

Она аккуратно, будто боится, тянет Гарьеву за рукав.

— М-можно?..

И когда Лариса позволяет, Эрна падает рядом с ней на кушетку и крепко-крепко обнимает, будто с тем, как она сейчас сломалась окончательно, держаться может только за эту безумно крепкую, безумно смелую девочку. Гладит по волосам и шепчет просьбы извинить.

— Я была не права. Мне нельзя было так говорить, прости. Прости, пожалуйста. И за «результаты экспериментов» прости. Я раньше никогда с таким не сталкивалась… Вот так.

Это, может, для Шики уже второе нападение СС с улетевшей крышей. И где-то в глубине он, наверное, был к тому готов даже с заблокированной памятью. А для Эрны этот вечер — какой-то кошмарный сон, от которого не получается проснуться. Всё кажется нереальным, диким, сошедшим с киноэкрана. Ей ещё понадобится время, чтобы примириться со всем увиденным и услышанным… Но сейчас она думает не о том.

А только о том, чтобы Лариса не оттолкнула её.

Отредактировано Erna Felicia Nachtigall (2025-02-21 21:22:49)