Тошнит.
И этот горький привкус из глотки не смоешь водой просто так, сделав пару глотков её, прохладной, с металлическим привкусом, из фляжки.
Потому что тошнота не столько физическая, когда можно попросту наклониться и засунуть два пальца себе в горло, давя на корень языка, чтобы избавиться от мерзкого чувства. Её тошнит морально, и тут не поможет ничто, разве что напиться до вертолётного стрёкота в ушах, а после считать звёзды на небе, путая с теми, что летают перед глазами и поминутно сбиваясь.
Урсулу тошнит от самой себя, от этой войны и от звериного двойника-паразита живущего в грудной клетке и прогрызающего себе путь наружу.
Так случается. Она же не херова машина, способная перемолоть титановыми шестерёнками всё происходящее и даже не хрустнуть. Даже механизмы ломаются из-за случайно попавшего между зубчиков камешка, так почему ей нельзя?

Но, почему-то, некоторые считают, что нельзя. А потому Урсула послала Манфреда на хер с огромнейшим удовольствием, на прощание не хлопнув дверью (была бы — хлопнула бы, но какая дверь в палатке), но гаркнув, что подписывалась быть его солдатом, а не ручной собачкой. Хватит.
Вообще, она не собиралась покидать пределы лагеря. Ей бы хватило какого-нибудь дальнего угла, в который даже Винтер поссать не заходит (жаль, что зиндан сейчас занят, а то и им бы не побрезговала). Но после их разговора решила, что нужно прогуляться подальше, хотя бы ради того, чтобы Манфреду не вздумалось продолжить выяснения отношений и лезть ещё глубже под кожу. Этого гречанка точно не выдержит, и прострелит командиру ногу. А он им нужен живой, и желательно одним куском, в нынешних-то обстоятельствах.

Урсула прислонилась спиной к кирпичной стене, подтягивая колени к груди и утыкаясь в них лицом.
В горле — ком не проглоченного вдоха, горький и острый, режет, жжёт, разрывает. Ей бы выкашлять его, выплюнуть, суметь избавиться. Быть может вместе со слезами, криком, хрипом на грани скуления. Но она попросту не умеет, разучилась, не способна. Урсула Димитриди уже давно не способна на искренние слёзы, смывающие с души нагар и пепел. Так давно пряталась под масками, что не заметила, в какой момент они приплавились к мясу намертво.
Хреново, как же хреново. Руки дрожат, и дотлевшая до фильтра сигарета обжигает пальцы злым укусом. Женщина отбросила её, умирающую последними искрами, в сторону, запутываясь пальцами в своих волосах.
Руки дрожат, и эта дрожь не имеет ничего общего со страхом или злостью, только с напряжением на самом рубеже последнего «больше так не могу».
Может. Просто должна пережить, заново вспомнить всё, что произошло за последние сутки, прогнать это через себя, как металл расплавленный по венам. Да, больно, но чистая рана быстрей заживает.

Этот ритуал извечен — за годом год, и за войной война. Просто курить, пока в сухой глотке не запершит от привкуса дыма. Просто посидеть на земле, прислонившись спиной — лопатки обжигает холодом, даже куртку не захватила и теперь дрожь царапается под кожей как миллионы ядовитых муравьёв, — к какой-нибудь опоре. А потом снова забыть о том, что ты живая, забыть и не вспоминать до следующего раза, когда снова перехватит грубой рукой реальности за горло, впиваясь ногтями до кровавых царапин. Она это умеет — смотреть вокруг мёртвыми глазами, забывать о том, что в мире есть что-то кроме выстрелов, взрывов и пожаров. Что-то кроме смертей и пыток. Так проще.
У тебя внутри живая женщина, — говорил Рихтер, пытаясь вытрясти её, живую, наружу. — Прекрати прикидываться стойким оловянным солдатиком.

Жаль, что она не умеет сказать о том, что как только перестанет это делать, то сразу же рассыплется прахом. А сейчас, тут, командиру нужна не размазня, что копается пальцами в своих душевных ранках, — в попытке понять, как же так? за что так? — а кто-то способный принимать решения и быть готовым нести за них ответственность. А ту другую, что ещё жива, никому видеть не положено. Потому что тогда Урсула совершенно не уверена, что сумеет загнать её обратно.

Наёмница выпрямилась, нашаривая в подсумке соседствующую с гранатой пачку сигарет, и щелкнула зажигалкой, вдыхая крепкий дым. Пара часов, больше она не просит. А потом можно возвращаться в лагерь и принимать наказание за свой несуществующий проступок. Тогда она, быть может, сумеет воспринимать мир вокруг даже с юмором, пусть и чёрным, словно гнилые жопы местных сепаратистов, что и спасёт Манфреду конечности. Но не сейчас, ещё не сейчас.

Отредактировано Урсула Димитриди (2021-07-14 19:32:30)

На холке сжимается ледяная лапа холодного ветра, что заблудился в здании, тщетно пытаясь найти выход, плачет испуганный где-то там, под толщей каменных блоков, в темноте и тишине. Сжимается, скользит когтями вдоль позвоночника, заставляя женщину выпрямиться почти болезненно, прислушиваясь в самой себе и к неровным, запинающимся ударам своего сердца. Что-то не так. И это не просто боль в воспалённых бессонной ночью глазах, или тошнота от запоздалого и кусачего страха. Что-то не так прямо сейчас, и пульс в висках толкается лишь один раз, прежде чем раздаётся его голос.

Ожидаемо. Когда ты постоянно живёшь в ожидании удара, тебя уже не испугать болью. Ты пережил её трижды в собственных мыслях, ты ожидаешь её почти с вожделением, потому что момент атаки освободит туго, до боли стянутую в груди пружину.
Она ждала его, она знала, что так будет. Она почти хотела этой встречи. И боялась её, как ребёнок страшных снов. Потому и заперла себя в лагере, не позволяя даже кончику своего носа оказаться в городе без какого-либо сопровождения. Потому и тянулась сюда, подсознательно, на уровне одних лишь древних инстинктов.
Кагами. Нет, Даремо. Женщина медленно подняла глаза на стоящего в дверном проёме мужчину и широко улыбнулась ему. Так, как улыбаются вернувшемуся с войны любимому. Так, как улыбаются лишь те, кто давно сошёл с ума.

В горле тысяча лезвий острых, — откашливается, проводя тыльной стороной руки, с зажатой в ней сигаретой, по губам, смотрит украдкой нет ли крови. В глазах — зарево мёртвых городов, догорающих, обращающихся пеплом и прахом. И только живая, невозможно солнечная улыбка на застывшей страшно маске лица. Словно сочится из раны открытой яд вперемешку с сукровицей — её чувства сейчас, не запертые и ничем не скованные.

Она поднимает на уровень лица вторую руку, на большом пальце которой болтается наступательная граната с разжатыми усиками.
— Если ты пришёл говорить, — Урсула чуть слышно хмыкнула, демонстрируя бывшему командиру выступающие вперёд клыки, — То опусти оружие. Не надо тыкать в меня стволом, Даремо. Я нервничаю. Вдруг у меня рука дёрнется?
Ей страшно, — бьётся на виске судорожным тиком жилка.
Ей всё равно, — она слишком долго боялась, и слишком заблудилась в своих кошмарных снах.
И когда они сбываются на самом деле, это уже не мучит. Скорее приносит облегчение.

— Значит я была права, и за лагерем вы следите.
Не сказать, что она удивлена. Это было очевидно.

Отредактировано Урсула Димитриди (2021-07-14 19:32:55)

И всё же, она совершенно не ожидала того, что Кагами так быстро найдёт её. Что выйдет на связь сразу же, как только она окажется одна. Это пугало. Это обескураживало. На языке Урсулы крутится миллиард вопросов, но имеет ли она право их задать? Разрешено ли это ей?
Наяда тряхнула головой, медленно опуская руку с зажатой в ней гранатой, и нахохлилась, словно большая птица, попавшая под дождь.
Какого хера. Почему она думает о том, что он ей позволит, а чего нет? Почему она по-прежнему рассуждает так, словно он имеет над ней какую-то власть? Наёмница остервенело мотает головой, прижимая левую ладонь к виску и тихо стонет.

— Значит ты не с ним, — твёрдым голосом проговорила женщина, склоняя голову к плечу. — Неожиданно.
Почему она думала, что Уилл прогнулся под Аида?
На тот момент это выглядело логично.
А может быть, он просто дурит ей голову, и пытается запутать. Как и всегда, как и обычно. Ни слова прямо, ни жеста без смысла. Думай, Наяда, думай. Танцуй.
— А теперь рассказывай, зачем ты пришёл на самом деле.

Женщина поднялась на ноги, тяжело опираясь рукой о стену, и посмотрела в его лицо. В то, что заменило ему лицо. В прорези маски, за которыми мерцали в полумраке чёрные, злые глаза с булавочными уколами зрачков.
Насажена на них, как глупая бабочка, и никак не может слезть. Столько лет. Дура.
— Не говори мне о том, что проделал весь путь через город только ради того, чтобы предупредить меня о том, что на войне опасно и могут убить.
Женщина сделала два шага вперёд, приближаясь к бывшему командиру. Не в упор, потому что ему не нравится, когда кто-то дышит рядом. И когда слишком пристально смотрят в глаза. Она помнит каждую его привычку, каждый жест.
Она по-прежнему послушная девочка, так и не сумевшая расстегнуть собственный ошейник.
Мысль об этом бьёт холодным лезвием меж лопаток, заставляя гречанку замереть на месте, поднеся руку к груди, и задохнуться от боли.

— Тебе всегда было наплевать, кто умрёт, а кто будет жить. Так что в попытку спасти мне жизнь по старой памяти я не верю. Говори! Правду!
Последние слова звучат хлёстко, словно пощёчины, хотя Димитриди даже не повышает голос. Лицо наёмницы перекосило от злости, а дыхание засвербело в глотке, как жгучий перец.
Что он на самом деле задумал? Чего хочет? Зачем пришёл и снова давит ей на горло сапогом памяти? Явно не из желания поиздеваться, каким бы моральным уродом он ни был, Кагами никогда не делал чего-то, что не укладывалось в его странные представления о практичности.
Она делает ещё шаг вперёд, словно бросая ему вызов. Словно пытаясь доказать самой себе, что он больше не имеет над ней власти. Что она свободна, наконец-то. Пальцы, сжатые на боевом снаряде, почти окаменели.
Урсула подняла глаза, упрямо поджимая губы и остановилась в шаге от своего бывшего командира.

— Это ведь твой стрелок там был, верно?
У неё нет других вариантов, теперь, когда выяснилось, что Даремо не служит Аиду.
Он и без этого та ещё мразь, но по крайней мере не связался с террористами.
Если сам не террорист, потому что иначе нахрена ему столько «химозы»?
Урсула окончательно запуталась, но отступать не торопилась.

Отредактировано Урсула Димитриди (2021-07-14 19:33:17)

Он так близко, что Урсула чувствует его запах, до боли знакомый, привычный и родственный. Не родной, а «сродни».
Они всегда пахли одинаково, как часть одной стаи. Вот только Уилл предпочёл исчезнуть, подставив её под пулю. И об этом не следовало забывать. Не следовало давать обмануть себя показной заботой.
Женщина протянула руку вперёд, осторожно касаясь его плеча и расправляя складку ткани ладонью и наклонилась к нему ближе, словно хотела сообщить какой-то секрет. Дыхание наёмницы на секунду запнулось, вместе с сердцем.
— Что за хуйню ты несёшь, — ласковым голосом спросила она, чуть улыбнувшись. — Кому усралась эта чёртова Ливия? Что тут есть, кроме голозадых арабов и горстки полезных ископаемых? Это не Япония, Уилл. Это дикарская страна в которой живут голодные дети и обиженные жизнью бородачи. Потому они и примыкают к этому Аиду, он даёт им хоть какую-то надежду. О какой третьей силе ты говоришь?

Женщина опустила руку и резко выдохнула.
— И ты не ответил на мой вопрос, Даремо, — она покачала головой, скривив губы.
Даже сейчас ему наплевать на неё. Он не считает нужным слушать то, что она говорит и отвечать на её вопросы. Гнёт свою линию, и слышит только себя. Легендарное, невиданное самолюбие Уильяма Кагами. Димитриди тихо рассмеялась, прикрывая губы ладонью, и выпрямилась, вновь находя его взгляд своим. Пусть так.
Но она по-прежнему не понимает, зачем Кагами пришёл. Явно не пугать её страшными сказками.

— Ты знаешь, что я не уеду, — она качает головой, словно бы даже с сожалением. — Я не могу. Я не брошу... их.
Последняя фраза заставляет женщину запнуться, чётко обдумывая свои слова и то, что должно быть сказано.
Ей наплевать на всех на свете, но она не бросит Рихтера. И дело тут не в пари, по итогам которого она оказалась в его собственности. Дело в том, что она была ему нужна.
Но Уиллу этого знать совершенно не обязательно.

— Если ты на самом деле враг Аида, — женщина нервно облизнула губы. — То почему бы тебе не присоединиться к нам? У нас общий враг и общая цель. Я не прошу тебя вставать под знамёна «Легиона», но почему бы не стать его союзником, Уилл?

Гречанка сделала несколько нервных шагов из стороны в сторону и бросила на Кагами быстрый, взволнованный взгляд через плечо. Не то чтоб она ему доверяла, но если он и в самом деле не врёт сейчас, то его помощь будет весьма кстати. Даремо был редким специалистом, и лучше было иметь его на своей стороне, а не на стороне врага.
Она даже была готова поступиться своей ненавистью ради этого. Даже на время забыть о собственной мести. О том, что он должен умереть, ради восстановления справедливости. О том, что не уснёт нормально, пока не увидит, как потухают его мёртвые глаза. Забыть и не пытаться перегрызть ему горло за то, что он убил человека, которого Урсула отчаянно, до боли любила.
Уильяма Кагами.
Оставив вместо него лишь пепел и искажённое лицо Даремо.

— Почему ты так хочешь, чтобы я исчезла из региона? — женщина остановилась напротив своего собеседника и впилась внимательным взглядом в его глаза, — Ты уже второй раз пытаешься заставить меня уехать.

Отредактировано Урсула Димитриди (2021-07-14 19:33:34)

«Ложь».
Уилл был неплохим стрелком, но даже он не смог бы совершить тот выстрел на грани самоубийственной бравады.
Хотя что она знала о нём, нынешнем? Что она вообще о нём знала?
Наверное достаточно для того, чтобы теперь не позволить ему кружить себе голову.
Но это сейчас не самый важный вопрос. И не самый нужный ответ.
Злость и боль на языке горчат цианидным привкусом миндальных косточек.
На его согласие Урсула тоже не рассчитывала.

Женщина осторожно убрала рацию в подсумок, вытаскивая кончиками пальцев очередную сигарету, и прикуривая её от огонька, на миг осветившего её усталое, посеревшее за последние сутки лицо.
Если бы этот крохотный лепесток пламени мог лизнуть своим блеском чуть глубже, он бы захлебнулся в холоде и боли, что скручивала сейчас внутренности гречанки. Но никакой, даже самый сильный огонь этого не сумел бы.
— Ты говоришь об участи хуже смерти, — наёмница сделала несколько шагов в сторону, усаживаясь на кирпичную перегородку недостроенной стены, и упираясь в неё подошвами ботинок.
Серый дым, вьющийся у уголков её губ, лениво свивался изогнутыми лозами, путаясь в темных волосах, свисающих на глаза женщины, и растворяясь в воздухе. Урсула щелкнула челюстью, перекусывая его, и резко выдохнула в сторону.
— Как он сумел привлечь на свою сторону столько специалистов? — она стряхнула пепел, обнимая себя под рёбрами рукой с зажатой в ней гранатой, — Тот громила что-то толковал о мессии, о божественном замысле. Так ведь не бывает, Уилл. Обычной харизмой невозможно заставить умных и способных людей идти за собой. А бессмысленное тупое стадо макак, которое представляет из себя местное войско, не сумело бы провернуть ту кучу дерьма, что свалилась на лоялистов и союзников за последние сутки.

Она хочет говорить сейчас совсем другое. Она хочет подойти так близко, чтобы услышать его дыхание, почувствовать его запах, ударить в грудь сжатыми до боли кулаками.
И просто кричать, срывая позорно голос. Кричать, пока не охрипнет или он не выпустит ей пулю в голову, чтобы заткнулась.
Возможно, она больше всего на свете хочет этого — просто лёгкой смерти от его рук, чтобы больше не барахтаться в темноте его глаз и мыслей, чтобы не придумывать для себя всё новые и новые вопросы.
Где ты был эти три года, ублюдок? Почему не дал знать о себе? Я ведь тебя оплакала.
Почему сейчас? Почему ты появился именно сейчас?
Неужели тебе настолько наплевать на всё, что нас связывало? Неужели ты с лёгкостью стёр из своей жизни меня?
Как ты это сделал, Уилл? Пожалуйста, научи.
Пожалуйста, помоги.
Немного новокаина для окровавленной души и чуть-чуть для агонизирующего сердца.

— Ты был с ним, ты общался с его людьми. Что он такое, Уилл? Откуда у него такие ресурсы? Это явно не деньги, за деньги не служат... так.
Она подняла на Кагами внимательный взгляд и нахмурила брови.
— Я не понимаю. Если ты и правда хочешь меня спасти.
Лжец.
— Если ты и правда пришёл помочь, а не просто принести смуту.
Дрянь.
— Если ты и правда что-то знаешь.
Ненавижу тебя, ненавижу.
— Скажи. Он угроза. И раз ты говоришь, что мы не видим всего, помоги нам увидеть.

Она попросту не имеет права чувствовать. Свою возможность остаться просто женщиной она проебала. Так нечего теперь плакать о волосах, когда голова скатилась с плахи толпе под ноги.
Скалясь улыбкой мертвеца.

Отредактировано Урсула Димитриди (2021-07-14 19:33:54)

В светлых глазах дрожат блики-отражения полумесяца, виднеющегося в дыре оконного проёма, больше похожей на пулевое отверстие в драной плоти обшарпанной стены, сложенной из грубого глиняного кирпича. Что бы не собирались строить тут, на этом месте, сейчас это была лишь могила. Чьих-то планов, чьих-то мечтаний. Чужих тайн и болезненных разговоров. В глазах Урсулы дрожат отражения светлого неба, но лицо её застыло, словно отражением безликой маски собеседника гречанки. Она молча слушает откровения своего... кого? Кем она может назвать его сейчас? Вся её месть миру и ему, за две смерти, за два окровавленных тела с пробитой грудной клеткой, — его, и её собственное, — сейчас оказывается попросту пустышкой. Потому что Урсула знает цену таким решениям. Потому что она сама едва ли поступила бы иначе на его месте. Потому что ради высшей цели можно пожертвовать кем-то одним, даже если этот один вложил в твою руку своё сердце.
Пусть и не совсем добровольно, но вполне искренно.

Так холодно, что хочется сгорбится ещё больше, судорожно скребя руками по своим плечам в попытке хоть как-то согреться. Но это невозможно, потому что холод не снаружи. Не только снаружи.
А потом ей становится чуть теплее, потому что его руки опускаются ей на плечи, как давно когда-то. Словно и не было этих лет, наполненных пустотой и попытками задушить собственные воспоминания в десятке любовников и любовниц, горьком табачном дыме, крепком алкоголе и чужой крови, проливающейся на неё сверху библейским дождём. Мучающий жаждой сынов египетских.
Урсула подняла взгляд на мужчину, внимательно вслушиваясь в его слова. Бред. Всё это бред сумасшедшего, он просто свихнулся, он сам не понимает, что он несёт, ведь так не бывает. Не бывает, и всё тут!
Она слишком хорошо знает его, чтобы допустить хотя бы на минуту, что он лжёт.
И от этой смысли наёмнице становится так страшно, что боль на мгновение пронзает её позвоночник раскаленными иглами.

— Я не уйду, — она качает головой, убирая бесполезную уже гранату в подсумок, загнув обратно усики.
Хочет убить, пусть убивает. Тогда она, наконец-то, будет свободна от всех этих тайн, загадок и сраной мистики, которой нет места в реальной жизни.
Тогда её последние секунды станут гораздо проще, потому что параноидальный внутренний голос, истерично орущий и предупреждающий о том, что предавшему единожды нельзя верить ни в чём, окажется прав. Потому что тогда всё будет просто. Уильям Кагами окажется врагом и тварью, и она не будет чувствовать себя маленькой брошенной девочкой, чей отец ушёл на войну во имя высоких идеалов, бросив свою семью. Бросив её. И плевать на всё остальное.
Кто она такая, чтобы что-то требовать?
Но голос рассудка молчит, и остаётся только брошенная женщина, готовая мстить за свою боль.
— Я не уйду, — говорит она, и тонкие пальцы гречанки тянутся к ремням маски, ослабляя их.

Она не видит язв и шрамов, исказивших его строгое, раскосое лицо. Не видит уродства, в которое он себя превратил. В которое жизнь его превратила. Для Урсулы на его лице живут только глаза, чёрные, глубокие и злые, словно торфяные топи.
Коготок увяз, всей птичке пропасть.
Маска падает к ней на колени, не нужная сейчас, а прохладные ладони гладят его острые скулы.
Так хочется расплакаться сейчас, но не позволяет комок где-то в груди.
Она готова понять, почему он так поступил. Если всё то, что им сейчас сказано, не ложь и не бред его воспалённого рассудка, то поступила бы она иначе, окажись на его месте?
— Я ведь и тогда могла уйти, — шепчет она, выпрямляясь до боли в позвоночнике и прикасаясь своей щекой к его, жарко дыша ему на ухо и впиваясь пальцами левой руки в затылок, пропуская между ними короткие темные прядки. — Оставить тебя и уйти. Но вместо этого я танцевала босой под пулями.

Отредактировано Урсула Димитриди (2021-07-25 13:15:57)

В её душе — пустота. Чёрная дыра, что высасывает в себя всё то доброе и светлое, что в ней ещё оставалось. Урсула чувствует, как по спине карабкаются острые когтистые лапки холода, оставляя тонкие царапины, которым не суждено зажить уже никогда. Покроются гнойными нарывами, запаршивеют грязными, наскоро нанесёнными, швами. Если она не сумеет вскрыть это, выпустить всю дрянь, очиститься.
Однажды выпачканное, уже никогда не отстираешь добела.
Пряди его волос — проволока жёсткая, что пальцы не режет лишь чудом, наверное. Сжать чуть сильнее, так, чтобы причинить боль, и закапает ему за ворот чёрная, в полумраке, кровь.

Урсула вдыхает его запах, — пороховой, резкий, смертельный. Вдыхает, вспоминая и забывая одновременно. У них не было возможности сказать друг другу «прощай». У неё — не было. А он прощаться и не собирался, наблюдал за своей глупой птичкой издалека, открыл дверцу клетки и ждал — выпорхнет ли, сумеет ли променять такой знакомый мир за сталью прутьев на полную неизвестность, на мир, которого не знает.
Не сумела. Так и осталась в той клетке войны. Лишь раз взглянула в сторону распахнутой дверцы, сделала два шага неуверенных, и в ужасе вспорхнула обратно.

Забавлялся ли он, наблюдая за её потугами? Или сожалел о том, что в своё время подрезал маховые перья, навсегда поселив в душе страх взлетать? Даже когда они давно отросли. Или был доволен тем, что у него так отлично всё получилось?
У Урсулы нет ответа на эти вопросы. И задавать их вслух она не станет. Уилл и так прочтёт их в отражении в её зрачках, и потому Урсула закрывает глаза, опираясь в темноте лишь на тепло его щеки, к которой приникла доверчиво и наивно.

Он поёт колыбельную, но она похожа на реквием.

— Ты же понимаешь, что я не буду замалчивать то, что может спасти жизни тех, кто сейчас ест со мной из одной посуды, верно, Уилл?
Ударит или нет?
Урсула замирает, в ожидании боли, ощущая, как где-то в животе рождаются острые колючки холодного инея.
Не ударит. Знал, что она это скажет. Знает её слишком хорошо, от кончиков подрагивающих пальцев до упрямо вздёрнутого подбородка. Сам её такой слепил, сам такой сделал, поставил клеймо мастерской и продал, не желая оставлять себе. Так что на себя лишь пенять может.
— Другое дело, что мне никто не поверит, — она усмехается, выдавливая из себя кривую улыбку.
Кто же поверит в подобный бред? Кто способен принять это за чистую монету, кроме неё, дурочки.
Даже она не до конца верит. Не хочет верить, пусть гадкий голосок в голове и подсказывает ей, что возможно это истина. Это многое бы объяснило.

— А теперь заткнись, и дай мне попрощаться, — отрезает она, клацая металлом в голосе. — Ты не позволил мне этого тогда. Не дал поставить точку. А многоточия в нашей истории быть не может, Уилл. Я не хочу больше видеть тебя во сне. Ты умер, стал Никем, и обрёл свободу. Неужели тебе так жаль подарить её и для меня?
Слова сами находятся, пусть сбивчивые и путанные, но правильные и верные. Такие, какие он может понять. Должен понять.

— Ты не называешь меня по имени, потому что сам боишься прошлого, Уильям, — её шепот словно шелестение вынимаемого из-за пояса ножа. — Но многоточия быть не может. Мы его не заслуживаем.

Отредактировано Урсула Димитриди (2021-07-29 01:05:18)

Желание ударить его так, чтобы голова мотнулась в сторону, а на коже остались кровавые полосы-отпечатки ногтей, Урсула давит в себе, как мокрицу. С той же брезгливой улыбкой-судорогой, по губам пробегающей секундным тиком. Она откидывает голову назад, глядя на своего бывшего командира из-под ресниц и в последний раз проводит по его щеке кончиками ногтей, царапая края рытвин-шрамов, словно стараясь запомнить их контуры навсегда, не зрением, но ощущениями. А после опускает руки, отстраняясь от Уильяма так далеко, как только позволяет поза. Женщина упирается ступнёй в стену, вцепляясь ладонями в кирпичные обломки.

Интересно, ему обязательно драконить её? Лезть под кожу, обжигая кислотой, выворачивая нервы наизнанку. Он специально?
Глупый вопрос. Уилл так пытается сделать вид, что ему всё равно, что это начинает утомлять.
— Что же, значит ты давно приблизился к состоянию бодхи, — улыбнулась Урсула, прищуривая глаза. — У тебя ведь нет ничего. Даже себя самого. А значит тебе нечего терять.
Женщина нагло сдвинула бывшего командира в сторону, одним прыжком спускаясь со стены и выщёлкивая из кармана пачку с последней сигаретой. Отдохнуть не получилось. Побыть наедине с собой и разгрузить мозг — тоже. Только сильнее запуталась, только больше свалилось ей на плечи, прижимая к полу неподъёмным грузом. Вот только Уильяму она того не покажет. Потому что надев свою маску он потерял право видеть её настоящее лицо.
Она не хочет больше вогнать пулю ему между глаз, потому что принимает и понимает его оправдания. Даже если он не оправдывался. И Кагами сам себя отлично наказал. Пускай и делает вид, что ему нет никакого дела. Он сам построил себе свой Ад, и она может только оставить его там, и не мешать сгорать заживо.

Главное, что сама она, кажется, увидела выход оттуда. Пусть и не сумела ещё выкарабкаться, но уже на пути к свету. Срывая ладони о жёсткую колючую траву Акрополя.
— Эй, Уилл? — она оборачивается через плечо, глядя на его фигуру, замершую на фоне окна. — Кто мы теперь друг для друга?

Ответ она знает ещё до того, как он произнесёт это вслух.

«Никто».

Отредактировано Урсула Димитриди (2021-08-02 18:56:58)