Привыкать к новой обстановке всегда сложно. Хару - сложно вдвойне. Ей не просто приходится запоминать новые лица и имена, составляя заново стройную картинку своего разбитого на части мира, ей необходимо смириться и с то мыслью, что она теперь не одна на этом свете. Что-то уходит, но великие мировые весы не могут находиться в неправильном, изломанном положении - и вот уже на другую чашу кладут подарок, вместо потери.
На самом деле, Садао тот еще подарок - новообретенный родственник, кажется, и сам не очень понимает, что ему делать с такой информацией. Они присматриваются друг к другу, ходя вокруг на мягких лапах хищных, втягивают ноздрями воздух, в надежде по запаху узнать друг друга. Хару проверяет границы ей дозволенного играя своим молчанием и словами, а он проверяет насколько сильно можно ее согнуть, прежде чем она окончательно переломится пополам и станет бесполезна.

Хару отказывается от предложения провести ночь в лазарете - она и без того частый гость тут. Настолько, что знает место его расположения лучше, чем местонахождение своей казармы. Она вообще старается проводить в казарме как можно меньше времени - женщины по природе своей любопытны, и вытянуть даже из молчаливой каменно-вежливой Хару все ее тайны - это лишь вопрос времени. А ей совершенно не нужно, чтобы ей перемывали кости за спиной. Она и без того слишком удобный объект для сплетен, они неизбежны. Но и помогать им Хару не будет.
Позвоночник отдает тупой болью - командир, после сегодняшнего заезда, притащил ее буквально на себе, Хару и сама плохо помнит, как умудрялась перебирать ногами. Перед глазами пляшут разноцветные круги, но она не хочет провести еще дну ночь тут, среди запаха медикаментов и чужой боли. Слишком напоминает больницу, в которой она провела добрых несколько месяцев, передвигаясь исключительно с помощью инвалидного кресла. Не самые лучшие воспоминания в жизни. Но как бы не хотелось их стереть, это попросту невозможно. И не стоит гневить богов своими глупыми желаниями.

К ангару она идет не таясь - впрочем, «идет», это сильно сказано. Хару ползет со скоростью улитки, ведь трость осталась рядом с боевой машиной, как и бушлат. Некогда было командиру таскать ее имущество, а потом не догадался, быть может. А быть может просто таким образом ограничил ее в передвижениях до утра, зная упрямство своей подчиненной. Но если бы хотел, чтобы она осталась в госпитале, то наверное озвучил бы это? Но Садао промолчал, и Хару сама за себя решила, где ей сейчас хочется находиться. Техники, не смотря на поздний час, даже не смотрят в ее сторону - наверное привыкли, что два ненормальных японца, составляющие экипаж «шмеля» трутся тут практически постоянно. Хару запускает подъемник, цепляясь за перила руками. Знакомая уже до последней черточки на метках-рисунках кабина стоит с распахнутыми дружелюбно дверями, вымороженная до крайности, но это ненадолго.
Тут ей лучше - Хару устраивается в своем кресле, чувствуя, как расслабляется спина. Тут ей проще - она включает подсветку и отопление, чувствуя, как сведенное от холода тело, наконец-то начинает отогреваться. Тут ей вполне уютно - подсветки вполне хватает, чтобы подтянуть себе на колени захваченный внизу талмуд-инструкцию. Почитает, пока не уснет. Это самый простой способ прогнать преследующие ее весь вечер мысли о собственной беспомощности. О том, что она чертова обуза, не способная справиться с собственным телом.

Хару больше не умеет плакать, последние слезы она выплакала на похоронах своего жениха, и с тех пор ее глаза оставались сухими даже тогда, когда боль выкручивала позвоночник словно заржавевший в креплении болт. Хару больше не умеет улыбаться, - ее улыбка, это отпечаток с маски-кабуки, такая же мертвая и искусственная. Хару нужно просто немного покоя и одиночества. Где же его еще найти, если не в единственном месте, которое она может назвать своей территорией? Кабина боевого робота стала для нее местом, где она умерла, и местом, ради которого она воскресла. Так смысл отрицать то, что она отныне всего лишь деталь огромного механизма, под названием «сто тринадцатый батальон»? Нет никакого смысла.

Отредактировано Такаи Хару (2020-01-13 18:49:58)

Читать, на самом деле, получается плохо - Хару трет уставшие глаза, пытаясь разобрать расплывающиеся перед глазами буквы чужого языка. Но сна по прежнему нет ни в одном глазу - только всепоглощающая усталость и выматывающее чувство пустоты в груди. Она уже отошла после случившегося с ней тогда, в Вакканай. Она без страха садится в кабину, пристегиваясь перед тренировочным, но выездом. Она не вздрагивает, когда боевой робот плавно выбрасывает ролики, перед тем как сорваться с места. Ей почти не страшно, когда она расстреливает безликие мишени. Но Хару отчетливо понимает, что все это - детские игры перед тем, что ждет ее за воротами базы «Красноплечих». Не подведет ли она своего пилота, - нет, свого брата, - когда ее рука сорвется от приступа панического ужаса?
Ей бы совсем этого не хотелось. Потому она и приходит сюда, срастаясь со своим креслом, словно проклятые моряки - с собственным кораблем. Ну и еще потому, наверное, что она всегда больше любила технику, чем живых дышащих людей. Техника едва ли выйдет за большее, чем прописано ее программой, а от человека можно ожидать любой пакости.У него нет никакого стопора, который не повзолит ему совершить тот или иной поступок. И никакие законы его не сдерживают. Разве что страх перед наказанием за их нарушение, да и то не всегда.

Когда по кабине снаружи раздаются удары - она уже знает, кого увидит разблокировав двери. Командир, не обнаружив ее там, где оставил, решил проверить как там его подчиненная. Хару несмело улыбается в ответ, точнее лишь обозначает улыбку слегка приподнятыми уголками губ.
- Голаздо ручше, Такаи-тайчо, - произносит она, отчаянно путая буквы.
С ним, конечно, можно говорить и на родном, японском, но лучше бы ей сейчас не вспоминать. Она в России, она служит этой стране и получила ее гражданство. Она больше не девочка из хорошей японской семьи, пожалованного британского подданного. Так что пусть будет так.

Когда командир устраивается на своем месте, запечатывая найтмер изнутри, Хару расслабляется окончательно. Кажется, он явился сюда явно не для того, чтобы пропесочить ее за побег из лазарета. И - странно, но в его присутствии Хару становится спокойно. Словно он стал для нее тем самым стабилизирующим фактором, за который цепляется ее разум. Наверное, это по-своему правильно. Антон мертв уже несколько месяцев, и пускай она хранит свою скорбь по нему, это совершенно не повод закрываться от всего остального мира. Теперь у нее есть брат, ее командир, человек, на которого можно положиться. На котором можно даже повиснуть, когда идти самостоятельно чертовски больно.
Хару закрывает инструкцию, понимая, что не сумеет прочитать больше ни строчки. Ну и ладно. В конце концов, она достаточно умная девочка, чтобы суметь разобраться со всем этим самостоятельно. Или дочитает завтра. У нее будет очень много времени, между пробными заездами, которые командир устраивает, в попытках выяснить ее потенциал.
- Вы искари меня, ири тоже лешири сплятаться от всех?

Наверное, это чертовски неправильно - исчезать с радаров командования и забиваться в кабину робота. У них тут не гражданка, где можно позволить себе небольшие вольности, но все-таки... Хару понимает, что собственное душевное равновесие гораздо важнее для нее самой. Да и для ее командования, наверное. будет лучше, если она будет чувствовать себя человеком, а не выброшенной на берег медузой, медленно разлагающейся на песке, словно соленое желе.

Конечно, может быть с его стороны это был и чисто символический жест - Хару смотрит на яркие оранжевые ока фруктов, даже в полумраке кабины горящие ярким пятном, и руки ее чуть подрагивают, - но она сумеет его оценить. Как и неловкую, явно для него непривычную ласку. Почему-то, впервые за долгое время Хару чувствует, что у нее щиплет в носу от подступающих слез. Она смаргивает быстро, пряча лицо, пока брат не успел ничего заметить, прокашливается, прочищая горло.
- Спасибо.

Мандарины, маленькие осколки праздника, - даже дома, в Японии. А в России этот фрукт вообще, кажется, имел свое, мистическое значение, насколько это слово применимо к этой стране. По крайней мере, в отношении Нового Года. А ведь она совершенно забыла про подступающую дату - да и к чему ей было вспоминать? Ей все равно некого поздравить, некому подписать традиционную открытку, не для кого просить у духов благословения.
Как оказалось - есть для кого. Есть кому. Хару думает о том, что даже если не найдет традиционных курений, положенных для молитвы (все же тут немало ее соотечественников, и среди них наверняка есть те, кто еще не забыл родную веру, так что и не такое чудо может случиться), она точно попросит духов присмотреть за своим братом. Дать ему немного больше удачи, чем у него уже есть. Чтобы злые екаи, приносящие с собой беду и болезнь, обошли его стороной.

- Останься, пожаруйста, Сао, - просит она, понимая, что он собирается уходить.
Наверное, он собирался отдохнуть, и не стоило бы его задерживать, но Хару сейчас так не хочется оставаться в одиночестве снова. Где-то в груди горит, ровным ярким пятном свечного огня, подаренным им кусочек тепла. И ей просто необходимо, чтобы он понял, что сейчас сделал для нее.
Хару собирает себя по мелким осколкам, склеивая наместо, словно разбитую фарфоровую статуэтку. А он сейчас, сам того не зная и не глядя, легким движением руки подарил ей часть ее самой. Часть того, что было ей до того страшного боя в Японии.

Когда-то, - сейчас ей кажется, что уже в прошлой жизни, - они с Антоном наряжали маленькую елку (на самом деле громким словом было называть так сосновые ветки, стоящие в трехлитровой банке, но все же), прошивая мандариновые шкурки иглой. Ветки склонялись, под тяжестью маленьких солнышек, и она упрямо поправляла их, заставляя стоять прямо. Стыки традиций, - шаг ей на встречу. В России принято наряжать елку и класть под нее подарки, а в Японии выставляют за порог маленькое сосновое деревце, украшенное лентами и шарами. Хару пыталась приготовить традиционные моти, перемолов рис в кофемолке, а Антон честно пытался их есть и не морщить лицо больше, чем полагается человеку, не способному проглотить клейкое рисовое тесто. Их последний Новый Год перед тем, как его не стало. Хару не ела мандарины с той самой зимы, и вот теперь снова держит их в руках, чувствуя, как оглушительный запах наполняет кабину.

- Останься, - повторяет она, аккуратно собирая очистки в бумажный пакет.
Не скидывать же их ему в шлем, право. Едва ли Садао будет рад такому дополнению к своему образу.
- Ты же наверняка сам ни одного не съер.
Хару разламывает плод пополам, чувствуя, как на подушечках пальцев остается липкий сладкий сок, и протягивает брату.

Отредактировано Такаи Хару (2020-01-13 22:10:42)

Воспоминания, что в голове кружат, словно мотыльки на свет лампы налетевшие, горчат на языке. Хару заедает эту горечь долькой мандарина, но все равно ей не удается заглушить глухую, собачью тоску. Женщина вздыхает тихонько, чистя следующий плод, и протягивая Садао половину. Для нее это способ поделиться с ним не только лакомством, оставляющим на губах липкий сладкий сок, но и своим теплом. Мандарины - маленькие осколки солнца, пахнущие праздником. Хорошо, что Садао не ушел. Сидеть сейчас в одиночестве, когда все это снова нахлынуло темной волной, заставляя задыхаться от мыслей, невыносимо. К тому же, они как-никак семья. Пускай Хару не очень понимала, как Сао отнесся к этой новости - они не обсуждали этого больше, словно поставив для самих себя запрет и взяв паузу на обдумывание, а по лицу ее первого пилота и старшего брата прочитать что-то не представлялось возможным. В этом они были изрядно похожи, и пускай даже он не был чистокровным японцем, самую главную особенность - ничего не выражающее выражение лица - он от своего отца унаследовал. А может быть просто был не особо темпераментным человеком, кто его знает. Точно не Хару, которая с ним знакома без году неделю, и не совсем понимала, что теперь с этим знакомством делать.

Что делать, что делать... Работать! Ее сюда перевели явно не для того, чтобы она просто собой кресло второго пилота протирала. Работать, медленно и верно сплавляясь с первым пилотом мыслями, научиться думать как одно существо, предугадывать его движения и всегда знать, что он собирается делать дальше. Хару кажется, что у нее получится. Она, в конце-то концов, одна из лучших в своем выпуске, по поводу чего испытывает вполне заслуженную гордость. И сейчас справится. К тому же, Садао явно думал о том же, иначе не гонял бы ее сейчас, не считаясь ни с травмами, ни с желаниями. Да и откуда у нее какие-то желания. Дома оставила, и заперла двери на ключ, оставив его вахтерше общежития. А тут для нее есть только боевая машина, к которой предстоит привыкнуть, и первый пилот, которого предстоит узнать. Может оно и к лучшему. Если бы Хару осталась в Санкт-Петербурге, она бы медленно сошла с ума от ощущения собственной бессмысленности и бесполезности. А Садао - не самый плохой вариант. С кем-то другим они, наверное, срабатывались бы дольше. И дело было не в том, что он внезапно оказался ее родней. Дело было скорее в том, что в его лице Хару видела собственное отражение, с поправкой на пол и его полукровность. А с кем еще проще работать, если не с самим собой?

Хару поворачивается на брата, глядя в глаза. Наверное, надо что-то сказать - ведь сама же попросила его остаться, а теперь молчит букой. А у него могли быть свои планы на сегодняшний вечер, в конце-то концов, он не какой-то хрен с бугра, а вполне себе офицер. Хотя... если бы были - он бы не остался. Тут не место для банальной вежливости, пускай она упорно использует уважительные суффиксы, не позволяя себе перейти какую-то грань своего воспитания, но Сао-то точно плевать хотел. А он остался - сидит, задумчиво жует мандарин, явно о чем-то своем задумавшись. Хару улыбается, протягивая к нему руку, и вытирает пальцами каплю сока в уголке его губ. И только потом, осознав, что только что сделала, смущается и отводит руку.
- Плости. Ты испачкарся, - говорит она тихо.
Словно это должно все объяснить.

Отредактировано Такаи Хару (2020-01-30 11:38:58)

Руки у брата сухие и теплые, но в первую секунду Хару хочется отдернуть руку, словно обжегшись. Сердце гулко бьется где-то в груди, ударяясь о ребра, словно птица пойманная в силок. Японка сглатывает, расслабляясь, осторожно переплетая его пальцы со своими, тонкими и прохладными и откидывает голову в кресле.
- Плогуляемся, - улыбается смущенно, глядя в его глаза.
Словно и нет вокруг сейчас никакой войны. Словно они не в кабине боевой машины сидят, а где-то в своем доме, в уютных креслах. Будет ли у нее когда-нибудь свой дом, в который захочется вернуться? В котором ее будет кто-то ждать? Хару очень хочется верить, что да. Она едва ли сможет когда-то еще полюбить мужчину и позволить ему войти в свою жизнь, но теперь у нее есть Сао. Она чувствует, что не смотря на их недолгое знакомство, он прочно занял свое место где-то в ее груди, в мыслях и сердце.
Глупые европейцы считают, будто человек думает головой, но ведь это совсем не так.

Ей становится так спокойно и хорошо, что даже спина, кажется, болит гораздо меньше, чем обычно. В его присутствии ей вообще легче - Хару прекрасно знает, что может на него опереться, случись что. Пускай и старается этим не пользоваться, гордая до боли. Но как будто бы Садао ее спрашивает, закидывая руку себе на плечо и помогая дойти до лазарета после очередной прогонки на полигоне. И почему-то в такие моменты ей совершенно не хочется спорить. Это немного страшно - то, как она привязывается к нему все больше с каждым днем. Но лишь самую малость.
Хару хочется верить, что их встреча была совсем не случайна. Боги просто испытывали ее, ведь никогда тебе не дадут испытаний больше, чем ты способен выдержать. Главное, чтобы с ним ничего не случилось.
Эта мысль прошибает ее раскаленной иглой, и Хару сжимает свои пальцы с такой силой, что наверняка причиняет ему боль.

- Обещай, что с тобой ничего не сручится, - говорит она прежде, чем успевает подумать.
И замолкает, кусая губы. Злые, глупые мысли, которым тут сейчас совсем не место. Сегодня не надо думать о плохом.
Хару выдыхает в сторону, нахмурившись. Это всего лишь мимолетный испуг. И порыв совершенно ее недостойный. Она не должна так вести себя. Она не должна так думать о нем. Конечно же с ним ничего не случится. Ее брат сильный и он никогда не позволит чему-то сломать себя. И она теперь рядом с ним, и верит, что в этот раз боги не посмеются над ней.
- Почему ты лешир стать пиротом?
Она переводит тему, неловко, путаясь в словах сильнее обычного. Словно заново выстраивая между ними стену, прогоняя нелепое и совсем ненужное сейчас чувство страха, мелькнувшее на секунду. Пускай он расскажет, а она просто послушает его спокойный голос, и наверняка поверит в их собственное, на этот момент, бессмертие. Глаза японки таинственно мерцают в полумраке, когда она устраивается поудобнее, так и не разжав свою руку, только осторожно гладя подушечкой большого пальца его ладонь там, где проходит паутина линии жизни.

Наплевать, что руки липкие из-за мандаринового сока. По крайней мере, так меньше шансов, что он заметит, как он волнения за него вспотели ее ладони.

Отредактировано Такаи Хару (2020-03-12 20:54:38)

Хару слушает его молча, внимательно глядя не в глаза даже, просто в лицо. Наблюдая, как хмурятся чуть заметно брови, образуя на лбу тонкую морщинку. Как двигаются губы, порой непроизвольно дергаясь, самую малость, словно бы тиком. Хару умеет чувствовать людей, замечать, когда они злы, а когда в их сердце поет радость. Когда в глазах горит обида, а когда - мимолетное торжество. Не умеет только сопереживать, сочувствовать. В своем сердце отражать других эмоции. Словно бы хранит в нем маленький блестящий осколок зеркала, как у мальчика в том русском мультике, про ледяную королеву. Только глаза ее чисты, и она видит мир таким, какой он есть, и любит его таким, какой он есть, со всей его грязью и болью, контрастом оттеняющими его красоту. Хару слушает его молча, лишь иногда чуть сильнее сжимая в пальцах его ладонь, показывая, что все еще тут, с ним. Что слышит его и слушает. И чувствует себя сейчас как человек подглядывающий за другими в раздевалке. Словно сунула свой нос не в свое дело и теперь и стыдно, и любопытно и совершенно не хочется уходить. Царапает слово «посмертно», Хару бросает на брата быстрый взгляд непонимающий, но не решается расспрашивать подробнее. И без того заглянула слишком глубоко.

Улыбается чуть заметно, когда он обращается к ней - «маленькая сестра» - на русском это звучит совсем не так, как на родном языке, но он умудряется произнести это с теми, знакомыми и родными ей интонациями, и Хару на секунду чувствует признательность к старшему брату. Он и в самом деле старший - и по возрасту, и по званию. Да и повидал, оказывается, гораздо больше, чем она. И между ними огромная, не перепрыгнуть и не обойти, пропасть. В опыте. В знаниях. В количестве душевных ран, заставляющих сердце кровоточить ночами. Хару совершенно не умеет сочувствовать, но ей обидно за Сао. Обидно, что ему пришлось все это пережить. И теперь она понимает, что просто обязана ответить откровенностью на откровенность. Рассказать о том, о чем не говорила вслух ни с кем. Снова разорвать швы, сдерживающие боль. Ничего, это все для него. Говорят, что прикосновение человека, который тебе дорог, исцеляет. Быть может, этот рассказ станет для нее первым шагом к выздоровлению. Она очень хочет в это верить.

- Отец всегда говолир, что японцы, это самая верикая нация, - ее голос сух и безэмоционален, но только глухой не заметит, как трещат в этих словах сухие кости воспоминаний.
Ей сложно найти в русском нужные слова. Правильные. Такие как надо. Поэтому Хару, отбросив в сторону все свои отговорки о необходимости привыкать к языку страны, в которой живешь и воюешь, начинает говорить на японском. Быть правильно понятой сейчас гораздо, гораздо важнее.
- От говорил о чести, но никогда не был честен. Он говорил о величии, но глядя на него я не видела кого-то великого. Я пыталась, правда. Он мужчина и он старше, и я должна была прислушиваться к его словам. Я слушала, но как же сложно было в это верить, Сао. И когда Япония капитулировала, он был в числе первых пожалованных.
Конечно же Садао прекрасно понимает, за что дают такой статус и поблажки. Хару стыдно так, что лицо горит как от пощечин, но она продолжает говорить.
- Твой отец был героем, и умер с честью. А мой... - она сглатывает, отводя глаза в сторону.
Честность и привычка говорить всегда правду сейчас борется в ней с вбитым воспитанием почтением к отцу.
- Я не смогла этого вытерпеть. Он говорил о чести, а сам продался. Я сказала ему об этом но он... - ударил ее так, что рассеченная о зубы щека еще пару дней кровоточила, оставляя во рту медный привкус, - Он не понял меня. Тогда я решила, что мне не место рядом с ним. Он бы нашел меня в Японии, но я сбежала в Российскую Империю. У нас дома было не принято упоминать Сато-сана, но кое-что я все же знала. Вот и выбрала страну, которая с ним связана. К тому же я немного знала русский. Совсем немного, но этого хватило, чтобы устроиться на первое время.
Это, и украденные у отца деньги. Но о таком своем поступке Хару говорить совершенно не хотелось.

Она замолкает ненадолго, чтобы перевести дыхание и снова воскресить перед своими глазами все, что тогда произошло. В первые месяцы в Российской Империи ей и правда было тяжело, но она справилась. Не могла не справиться. Ей давно не приходилось говорить так много, в горле пересохло и Хару облизывает губы. Воды бы сейчас глоток, но есть только мандарин. Один, последний, все еще лежащий в шлеме брата. Но для того, чтобы его почистить, нужно забрать у Садао свою руку, и выбирая из двух, Хару останавливает свой выбор на жажде. Переживет.
- Я устроилась на работу. Совершенствовала язык. Училась жить тут. А потом встретила Антона, - говорить об этом больно, но на ее лице не дрогнул ни один мускул. - Мы хотели пожениться, но на свадьбу нужны деньги. У русских стыдно не пригласить на торжество всех родственников.
Если бы Садао знал Хару чуть больше, то наверняка почувствовал бы в ее голосе тщательно запрятанную иронию. Она и в самом деле не понимала, для чего нужно устраивать торжество на три сотни человек, многих из которых ты и не видел-то никогда, но не спорила. У русских было много того, чего она не понимала.
- К тому же, Антон хотел послужить своей стране. Он был хорошим человеком, и очень любил Российскую Империю. И в отличие от отца любил по-настоящему, не на словах. Я решила, что пойду с ним. Потому что должна. Потому что так было правильно.

Она снова замолкает, опустив глаза на свою руку, лежащую на колене. Пальцы чуть подрагивают, хотя в кабине уже совсем не холодно.
- Он погиб в Вакканай, - договаривает она, жестоко чеканя слова. - А я сломала себе позвоночник. Наверное, я бы застрелилась, но мне предложили экспериментальную операцию. Я не думала, что выживу. Но теперь честь не позволяет мне покончить с собой.
И не только честь. Еще - его существование. Старшего брата. Но это не то, что Хару произнесет вслух.

Отредактировано Такаи Хару (2020-03-30 23:23:12)

Сказанные слова гулко бьются в груди, словно все еще пытаясь найти выход, в ритме четком, бесстрастном, остывшего давно сердца. Хару не чувствует боли, лишь подернувшееся золой сожаление. И улыбается брату благодарно, принимая его помощь. Только захватывает с собой книгу, которую читала до его появления. Не дело превращать кабину в помойку, ведь в любой момент, по первому сигналу, они могут быть брошены в бой, и при первом же маневре тяжелая инструкция стукнет кого-то из них по голове. Наверное, такие сюрпризы им совсем не нужны.

Хару хромает к столику внизу, оставляя книгу там. взамен натягивая свой выстуженный бушлат и сжимая в ладонях холодную рукоять трости. Сразу становится немного проще. Не потому, что она сейчас нужна физически, нет. В последние дни спина ее почти не мучит, не считая тех моментов, когда Садао тащит ее на полигон (чаще, чем хотелось бы терпеть, но в самый раз, чтобы сработаться с новым ко-пилотом). Просто она настолько срослась со своей тростью, что уже слабо представляет себя без нее. Такаи-младшая морщится от холода, нахохлившись, словно воробей. И прячет в кармане последний мандарин, взамен достав флягу с ледяной водой. Всегда носит с собой - запить таблетку, только в кабину взять не догадалась. Японка глотает воду мелко, чувствуя, как сводит зубы, а после протягивает флягу Садао, глядя вопросительно.
- Будешь?

Хоть как-то свести на нет неловкость, что она чувствует теперь, вывалив на него историю своей жизни. Не самую радостную историю, а потому ей стыдно сейчас. Словно она жалуется, а жаловаться Хару совсем не привыкла.
- Куда ты хочешь пойти? - женщина прячет за тонкой ладонью зевок, прикидывая, где на территории части можно прогуляться. Не на полигоне же. Мало ли придурков-полуночников, вроде них самих.
«Красноплечие» живут какой-то своей, неизведанной жизнью, и встретить кого-нибудь шатающегося по своим важным делам можно не смотря на час и распорядок.

Она бы с удовольствием осталась в тепле кабины, задремав, наконец-то, и проснувшись лишь под утро, с затекшим телом и болью во всех его членах, но Сао выбрал за них обоих. Наверное, подозревал о планах своей маленькой сестры и таким образом... позаботился? Хару прячет мимолетную улыбку. Она и забыла, что это такое, когда в семье есть старший мужчина. И никогда не знала, что это такое - этого мужчины забота. Антона можно не считать, они так и не стали семьей в полном смысле того слова, а Садао имел на это право сразу. Право их крови. Право, которое она ему с легкостью отдала, пусть и не сразу. Не с той самой минуты, как поняла, что он ее родственник. Но брат легко подхватил свою роль, пускай несколько неуклюже. Пускай ему такое было явно непривычно. Хару опирается на его руку, следуя за ним, позволяя выбирать и указывать направление. Ему тут все знакомее, сама-то Такаи большей части пока и не видела. Казармы, ангар, полигон да медпункт, в котором бывала чаще, чем в собственной постели.

Возможно. когда закончится эта война, она останется с ним. Если брат ей позволит. Подыщут ему хорошую супругу. А сестра будет нянчить его детей. Но едва ли. Когда рядом с ним появится другая женщина, Такаи-младшей нечего будет делать рядом. Но это ничего. Главное, чтобы брат был счастлив.
Главное, чтобы они об пережили эту войну.