- Ты готов? - в искаженном голосе Мушрума не слышно ничего, кроме сухого расчёта.
- Готов, - безропотно отвечает Макаров, поправляя наушник, чёрный вьющийся провод которого тянется под тёплую кожаную куртку.
Выросший перед ним коттедж был далеко не самой неприступной крепостью из всех, что бывшему гсбэшнику доводилось брать штурмом вместе со своими орлами. Но, хоть он и не был окружён ротой чоповцев, а блеск объективов камер наблюдения не отсвечивал от зеркальных очков, войти внутрь было равносильно противостоянию дюжине вооружённых до зубов фанатиков в одиночку. Не говоря уже о том, что зайдя за высокий забор, выхода назад у Владимира уже не будет. Было безумием находиться здесь с самого начала, но отступать от навязчивой мысли было поздно ещё с того момента, как их компания зашла на борт теплохода до 10 сектора. Эта мысль блуждала по лабиринту извилин, не собираясь падать в изнеможении вниз, не давая возможности сделать шаг в сторону и сдаться.
- Ты видишь места для размещения наших камер? - флегматично спросил Мушрум, едва не заглушаемый гулом промчавшегося мимо спортивного автомобиля.
Макаров пристально осмотрел окрестности, двор перед домом.
- У подножия забора. Возможно, я смогу установить одну из камер внутри, но я не вижу в этом смысла,  - скупо ответил он, наконец, оценив обстановку.
- Устанавливай и запускай приложение на своём телефоне, через него я присоединю камеры, что ты установишь, к соседскому вай-фаю.
Владимир извлёк из пластикового пакета небольшое устройство. Расчистив ногой небольшой пятачок снега, он установил первую из камер прямо под забором, направив его в сторону въезда с шоссе. Затем Владимир ловким движением достал из кармана куртки телефон и нажатием одной кнопки подключил приспособление. В этот момент в подвале дома на территории японского гетто Мушрум получил долгожданное уведомление.
- Работаем, -  раздалось в наушнике. - Местные операторы связи уже начинают грызть локти, так что у тебя есть часа два. Камеры заработают через пять-десять минут.
- Принял, - отозвался Владимир и зажал кнопку звонка.

Взгляд невольно опускается вниз, когда Владимир слышит детский девчачий голос за дверью. Малышка, с невинными глазами уставившаяся на него, выглядела удивлённой. И в её недоумевающем взгляде не было ничего странного — незнакомец, внушает не опасение, но вопрос.
— Хей, — здоровается Макаров и присаживается на корточки, через плечо малышки поглядывая на внушающего опасение пса — жаль, что Мария была не на его месте, она бы интуитивно нашла подход к обитателям дома, где обитают лучшие друзья человека. Но Владимир не был Марией. К счастью. — Боюсь, я не тот, кого ты ждёшь, дитя. Какой славный пёс. Как его зовут?
Владимир коснулся оправы очков кончиками пальцев, не решаясь снять. Отражение малышки, которое та отчётливо могла разглядеть в кристально чистой поверхности линз, задрожало, а через мгновение её встретил взгляд зелёно-голубых глаз. Это было рискованно, но тот, кто очень сильно захочет узнать его — узнает, несмотря на любую предосторожность. Очки — это так, защита от простаков, от любой случайности, которая может повернуть ход истории вспять и обратить все планы в прах.
Двор дома с позиции Владимира просматривался не очень хорошо, но, впрочем, он был самым что ни на есть обыкновенным, хоть и, понятное дело, хозяин всего этого был далеко не из бедных.
А где-то внутри тем временем испускали последний дух остатки сомнений, которые беспощадно душило в зародыше не отпускающее ни на минуту наваждение.

Вечер выходного дня. Это звучит поистине прекрасно, ведь, как ни крути, постоянные забеги со смертью наперегонки - утомляют. А мерзкие террористы ведь и не думают успокаиваться, им только дай волю, разгуляются необузданной волной, сметающей равно правых и виноватых. Хотя кто здесь виноват? Кто, как не фанатики, воюющие с собственным народом? Последователи воинственного премьера, развязавшего войну, они шли на "сопутствующие жертвы" едва ли не чаще, чем сами британцы, которым, к слову, и не полагалась роль добрых, белых и пушистых. Впрочем, пусть их, это были просто дурные подвижные мишени, в абсолютном своём большинстве. Не стоило уделять им излишнее внимание в свой выходной, который и без того пытались слегка разнообразить неведомые личности. С утра вот припёрся какой-то сектант каких-то понятых... то есть свидетелей. А сейчас и вовсе принесла нелёгкая очередного мужика странного вида, как будто охрана посёлка дружно перепилась и пускает на территорию кого попало С этим, положительно, придётся что-то делать - и хвала паранойе, камеры наблюдения в очередной раз выручали. Сердито ворча себе под нос, Стивен собирался быстро, но без лишней спешки. За дочь особого беспокойства не было, собаки способны без особого труда расправиться с посторонними, если те не совсем уж убер-вундер-шпецназе, но откуда бы здесь патентованные душегубы? Не тот уровень, не тот. Подобных Лайтингу не "заказывают", он всего лишь исполнитель. Эмили тоже едва ли стала бы желанной мишенью, ведь настроить против себя очень злобных силовиков - не лучший способ свести счёты с жизнью. Проще застрелиться, папаша-то будет пытать, когда поймает, а уже только потом добьёт. Папаша. Похоже, этот ребёнок, сейчас неловко рухнувший в его руки, был действительно дорог капитану, рыцарю... и всему прочему всем скопом. Настолько, что именно ради Эмили он стал тем, кем являлся сейчас - и даже чуть большим. Мягко поставив девочку на место и кивком предложив ей вернуться в тёплый дом, Стивен неторопливо двинулся навстречу очередной своей головной боли. Он поговорит с Эми потом, без свидетелей. Поговорит о многом, не только о необходимости сперва проявлять осторожность, потом что-то делать в этом опасном мире.
- Добрый вечер.
Скуповатое приветствие человека, которого выдернули из уютного кресла и заставили тащиться на зябкую улицу. По мере приближения к гостю, хозяин участка начинал понемногу понимать, что случайности отнюдь не случайны, и покой ему только снится - даже если прямо сейчас выхватить пистолет и всадить пару пуль в лоб мужчины, что носил щегольские солнцезащитные очки, будто бы надеясь этим обмануть... кого обмануть? И как он здесь оказался? Впрочем, это не имело значения конкретно в эту секунду, ведь - дело даже не в законе гостеприимства, тьфу на него! - следовало пригласить прибывшего в дом, допр...расспросить о более насущных вещах, и уже потом приниматься за выяснение деталей.
- Не буду врать, что ждал тебя. Заходи, оружие лучше в мой дом не брать.
Лицо Стивена, до этого изображавшее усталое недовольство человека, побеспокоенного в неподходящий момент, как-то само собой стремительно поскучнело. Это было даже хуже, чем работа. Гораздо, гораздо ответственнее. И ещё опаснее, чем перестрелка с "обдолбанным" пулемётчиком повстанцев. Увы, такова жизнь.

Странный человек, забредший в логово Лайтинга, говорил не менее странные вещи. Точнее - сперва говорил, а потом уже бормотал, покачиваясь и чуть ли не падая на землю. Как будто внезапно решил помереть здесь и сейчас. Как будто... увидел и ощутил на себе собственную кончину? Что-то такое переживал и сам Стивен, давно, бесконечно, казалось, давно - и тогда едва не отправился изучать загробный мир вместе с ещё примерно отделением солдат, застигнутых тем, что можно было назвать "мысленной бурей". К счастью, это позади, а вот пришелец явно был не готов к такому подвоху. Интересно, с чего это он? Точнее - с кого? Подобные удары едва ли вызываются случайным образом, а если учесть, что это здорово походило на реакцию именно что на появление Лайтинга-старшего, то... странно. Очень странно. Мягко говоря, ненормальное что-то происходит, если вокруг начали мужики на землю валиться сами по себе. Даже такие вот мужики, как этот, с причудами.
- Если ты решил здесь и сейчас сдохнуть, то вынужден разочаровать - на заднем дворе закончилось место под трупы.
Холодные и колкие слова. Как лёд. Неприязнь? Возможно. Он не любил, когда что-то шло не по плану. Очень не любил. Конечно, профессиональный военный должен уметь быстро адаптироваться и быстро соображать, но сейчас это было откровенным излишеством. А гость тем временем оседал и, кажется, начинал обильно кровоточить. Как бы не помер тут в самом-то деле, тащи его потом до багажника... нет, на заднем дворе трупов не было отродясь. Хотя это отнюдь не означало, что в этом милом и простом с виду доме никто и никогда не умирал. Внешность, она обманчива. Ну ладно, все эти мысли, они, конечно, по делу, но просто так стоять изваянием же тоже нельзя - пришлось быстро сблизиться, бегло осмотреть лежащее тело - жив, зараза! - и попытаться начать "оживление" с хорошей такой оплеухи. Просто потому, что нечего тут надеяться на гостеприимство. Ишь, разлёгся. Шарки, здоровенный и грозный пёс, как будто чувствуя настрой хозяина, глухо зарычал и попятился. Ему, существу простому и бесхитростному, совершенно не нравилось происходящее, а умей ротвейлер заглядывать в будущее, он и вовсе счёл бы за лучшее убраться куда подальше.

Удар по физиономии не помог, а странный пришелец, похоже, вовсю пытался отдать душу... тому в кого бы он там ни верил. К сожалению, Стивен не был медиком, все его познания ограничивались поверхностными навыками оказания помощи и более подробными - стрельбы по уязвимым точкам человеческого организма. Организм перед ним не нуждался в стрельбе, более того - его надлежало каким-то образом спасать. Прямо здесь и прямо сейчас. Первая мысль - инсульт. Внезапный. Спонтанный. Нет, таких чудес не бывает, но факт налицо - гостю плохо, он не контролирует себя и не реагирует на простейший способ приведения в сознание в виде удара по морде. Увы... так, что делать - вопрос сложный. За буквально пару секунд Стивен рассмотрел возможность немедленного вызова медиков, раскритиковал сам себя с нескольких позиций - и... замер. Всего на миг, но оцепенел не хуже тела на земле. Вроде бы, что-то когда-то он читал, мол при приступах инсульта надлежит кровь откуда-то пускать. Может, и брехня, а может, и шкуру спасёт этому дуралею. Имея за правило никогда не ходить без оружия, мужчина привычно извлёк миниатюрный стилет из недр своего одеяния. Ещё секунда раздумий. Укол в мочку уха - там кровоток хороший. И... бесполезно. Но Лайтинг-старший был слишком упрямым мужиком, он не привык сдаваться! Истязанию подверглись последовательно подушечка большого пальца, мякоть ладони, была мысль даже оттяпать кончик носа, просто из вредности. Не помогало, только лилась впустую алая влага, которую, как говорят, злые колдуны могли использовать... так, стоп. Злые колдуны? А что, если эта хворь - действительно реакция на конкретного человека? И этот человек сейчас мается дурью вместо того, чтобы проверить наличие какой-нибудь интересной штуковины в вещах пришельца? Ведь он не просто так попадал в мир снов наяву, что-то было проводником воли, ключом. Что-то, что легко могло оказаться на шее, в нагрудном кармане или, пардон, в потайном кармашке в труселях с сердечками. Проверять последнюю догадку, право же, не особо и хотелось, не то воспитание - а вот обыскать тушку более тщательно, почему бы и нет? И поиск дал свои плоды довольно быстро. Невзрачный камень, бросить такой среди десятка подобных - и не различит никто, если не знает пары-тройки фокусов. Стивен вот знал фокусы и похлеще, например, чем определение артефакта, но покамест решил не травмировать и без того повреждённую психику бедолаги, просто реквизировав находку. Убрал в карман поглубже, куда-то туда же - стилет, а потом взял без затей лежащее на снегу тело, взвалил на себя и поволок в дом, отогревать, знакомиться и мягко, ненавязчиво допрашивать... пока что без применения подручных средств, в конце концов, ему же нужен был этот человек в качестве союзника, разве нет? А значит - покамест поживёт в добром здравии, насколько оно там доброе с его-то образом жизни...

Если где-то есть свет, значит, рядом находится и тьма. Она наступает тогда, когда он уходит. Тьма занимает место на земле и в душах людей. И кажется, что нет пути обратно к свету, раз коснувшись тьмы, вы навечно поселяетесь в тени мира — сумраке. Больше вы не можете судить, только плохо или хорошо. У вас всё чаще появляются хорошее плохо и плохое хорошо. Малейшие намёки на форму, звук или мысль, мелькающие во мраке, вырастали и крепли, захватывая целиком. Прежде чем он успел что-то понять, тьма уже крепко держала Макарова в своих когтях. Над тьмой нельзя одержать победу.  Даже тогда, когда тьма не хочет тебя убить. Она будет терзать, выжидать. И когда ты слабеешь, тьма бьёт наверняка. А если же ты сам хочешь погрузиться во тьму, то будь готов заплатить за это большую цену. Ведь если долго смотреть в непроглядную тьму, то, что в ней таится тоже увидит тебя. Останешься, как на ладони. И никто не сможет предугадать, как она изменит тебя.
Но тьма — это всегда лишь отсутствие света. Просто иногда его слишком мало, чтобы развеять мглу. Фотоны закономерно, как по учебнику, умирают, не достигая дна. И лишь тогда, когда источник достаточно силён, тьма отступает. И за этим светом, гонимый первобытным страхом темноты, гонится каждый. Рефлекторно, неосознанно, бессознательно. И когда ты не чувствуешь себя, своих мышц и прикосновения, свои собственные, к чужой коже, но нежной, не тронутой временем. И эти прикосновения сеют во тьме зёрна света, что мгновенно произрастают в плодородной почве души, что щедро удобрялась поступками и проступками, решимостью и сомнением, храбрость и страхом, любовью и ненавистью.
Белый, холодный, слепительный, пугающий больше, чем сама тьма. Кажется, что за этим светом скрыты ответы на все существующий вопросы. И теперь ты видишь, как твоя рука тянется к нему...

Сильная рука неожиданно крепко обхватывает запястье девочки, не позволяя ей никуда уйти. Сознание, которое на сверхзвуковой скорости влетело в испепеляющий световой барьер, точно в асфальт, получило встряску сильнее, чем во время бомбардировки позиций «Альфы» в Анголе. Перед глазами встают яркие цветные картины тех времён. Летящие на  укрывшихся солдат килограммы африканского грунта, разрывающий небо крик сослуживца, чьи ноги в считанные секунды оказались отделены от тела разорвавшейся в метре от него малокалиберной бомбой. Картины прошлого окрасились в алый цвет крови, заполонившей собой всё безбрежное полотно...
Но постепенно воспоминания отступают. Веки становятся легче и застывший в груди крик вырывается приглушённым хрипом.
Макаров открыл глаза.
— Можно уже ничего не искать, — едва открывая рот произносит он.
Каждое слово даётся ему с огромным трудом. Это похоже на то, как в детстве все мы пытались говорить друг с другом под водой, окунаясь в омут пригородной речки. Крупные пузыри воздуха соединялись воедино, образуя шар углекислого газа. Разница лишь в том, что Владимиру казалось, что это он стоит над речкой и видит эти невнятные пузыри.
Глубокий вдох и тяжёлый, как захлебывающийся выхлоп запорожца, выдох.
— Выкарабкался, — Макаров гнусавит, прикладывая ладонь к носу; грубая кожа моментально окрашивается в алый. — Чёрт. Бывает же.
Он пытается встать, вспоминая последовательность событий, что привели его в этот дом. Видения, сны, поездка на Кубу, СЭС, снова видения и сны...
«Пить хочу».
Хинт и его сестра, грубые, неумелые. но искренние объятия Марии, голоса в голове, снова сны, искажённый до ряби по коже голос в наушнике и снег, багровеющий от крови и мелькающие кадры из жизни.
Школа, скрипка, первое выступление, пальцы, извлекающие чардаш.
Училище, изливающий душу Малолин, присяга.
Война, первое задание, знакомство с сослуживцами.
Диаз, Мальченко, тёмные дела, которые они творили на задворках власть имущих.
Пожар, Анна, плачущая на руках Алиса.
И снова война. Бесконечная, длинная, так и не завершённая.
Отстранение, преисполненная злости Вуйцик, отставка.
Возвращение, Абу-Даби, тюрьма, побег, вилла, Алина...
«Алина...»
Владимир свешивает ноги и опускает голову, пытаясь прийти в себя и вытолкать невидимый раскалённый прут, что сейчас пронзал одновременно виски.
Что бы было с ней, если бы он умер здесь?
— Где... — попытки собраться и выстроить свою речь дают свои плоды. — У вас ванная? Мне нужно умыться.

Он всё знает? Неудивительно.
Но это пока не тот вопрос, который сильно интересовал Владимира. Опустив голову, Макаров зажмурился, чувствуя, как приятно расслабляются мышцы глаз. Куда важнее понять, что с ним случилось? Что за видения явились ему, пока он был в отключке? Неужели и это было частью всего того, что происходит с ним с самого ноября? Неужели эта потеря сознания тоже была плановой, как и все эти грёзы, которые ему приходилось выносить на себе одновременно с не прекращающейся ни на секунду войной?
Ответов на вопросы нет. И, кажется, не предвидится. Неужели весь этот путь он проделал за зря? Неужели...
Нет.
Эхо гудит в его голове, словно пойманное под чугунный казан.
«Это...»
Но мысль не находит продолжения, как и эхо она обрывается резко, мгновенно, оставляя Владимир с неприятным чувством дежавю.
— А ты разве не знаешь, зачем?
Владимир замирает, в горле встаёт ком. Всё в порядке. Это было сказано в его стиле. Его голосом. Впечатляет. Если бы напротив этой сцены был зал, зрители, то сейчас его короткой речи наверняка рукоплескали стоя.
Вот только он не хотел этого говорить.
Нет, не так.
Это говори не он.
Но это он спишет на наваждение. Усталость. Какой-нибудь психиатрический синдром, который возникает после потери сознания, сопровождающегося сильным ударом о землю. Голова всё ещё напоминает пчелиный улей, из-за жужжания в котором сложно понять, где ты, и разобрать, что тебе говорят. Но через отступающую на задворки сознания муть Макарову не составляет труда понять, откуда этот человек, не иначе, как хозяин дома, знает про «друзей». Вредно терять сознание чересчур надолго. Того и гляди, тебя в миг могут обобрать.
Когда эта мысль сапсаном проносится в голове, Владимир резко просыпается от своего пост-обморочного состояния. Быстро, почти судорожно ощупывает себя. Он чувствует утрату. Не может не чувствовать.
— Shit... — он выругивается, громко, от души, и замолкает.
«Неужели я его потерял? Быть того не может».
Собственные мысли кажутся глупыми. Нелепыми. Почему он печётся об этом? Почему это волнует его? Словно это... Не его мысли.
В этом месте шаткое мироздание штормило особенно сильно. И нельзя было этого не ощущать.

Оцепенев, Владимир посмотрел на хозяина дома. Не прямо, искоса, чуть исподлобья — не знал, чего ждать. Он теперь вообще ничего не мог точно сказать. На потонувшей в чёрном иле безвременья арьерсцене театра мечущихся, как на пожаре, мыслей, запоздавший к спектаклю суфлёр судорожно подсказывает, что нужно предупредить своих о том, что всё в порядке, но... Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: устройство уже давно изъято. Интерьер дома расплывчато плыл перед глазами, так что Макаров даже понять не мог, в какой его части он находится, и куда мог убрать переговорное устройство хозяин. Ещё и эти обрывки воспоминаний о том, как всё было, не дают покоя, и чувство дежавю ржавой ножовкой шинкует театральный занавес. Неприятное ощущение. Владимир чувствовал себя семидесятилетним стариком, что хотел в послеобеденное время перед сном прочесть газету, но забыл, куда положил очки, всё это время не выпуская из головы слова о камне.
— Если ты говоришь о камне, а не он рации, — Владимир выдыхает, надувая щёки и снова смотрит перед собой какое-то время. — То зачем спрашиваешь?
Верно. Только тот, кто знает о том, что это, обратит внимание на такую мелочь, как какой-то невзрачный камушек, невесть как угодивший в карман. А это значит только то...
«Что ты связан со всем этим не меньше моего. Осталось только понять: как?»
А ещё нужно было понять, связаны ли сны, видения, камень и хозяин дома с Гиассом? Очевидно, что да. А вот что насчёт Культа? Можно ли доверять этому человеку? И если да, то в чём?
— Я его нашёл, — оклемавшись окончательно, ответил Макаров, заметив, что даже взгляд немного прояснился. — Пару месяцев назад.
Упоминать про Мушрума Владимир не стал намеренно. Нечего выдавать информацию о человеке, по следам которого сейчас ползёт ящерица из службы безопасности. Интересно вот только, почему Мушрум так легко согласился отпустить Макарова сюда, ограничившись столь простой мерой предосторожности, как наружная камера?
«Не иначе как они заодно. Что ещё ты не рассказал мне о Кеннеди и компании?»
Дальше он хотел сказать о том, что не знает, почему пришёл сюда, но...
— А пришёл — за ответами. Что это за камень, откуда он взялся, как это место связано с тем, что я на протяжение уже двух месяцев вижу во сне этот дом. А ещё я хочу знать, как со всем этим связан ты.
Владимир цепенеет. Интонации, слова, мысли — всё опять повторяется. Он чувствует, как его тело и язык, парализовано. Чувство, что укутало его в кокон, сковавший мышцы рук и ног, позволяло лишь наблюдать за происходящим. Словно какую-то часть сознания усыпляют и ты можешь лишь трепетать, как в кошмаре.