Кубики в бокале. Сквозь алый проблеск трепещет винный дух, возмущается небрежным вторжением. Шнайзель опрокидывает почти залпом, глотает. Сладкий ток наполняет вены, сбегает от кончиков пальцев вверх по запястьям. Голова откинута назад, затылок упирается в кресло. Такая несвойственная расслабленность, что в багряном бархате можно утонуть. Ткань сливается с подлокотниками, струится от колен вниз. Золотые волосы в беспорядке падают на глаза, преграждают обзор. Сквозь их пелену шафрановые языки пламени сияют подобно затухающему солнцу.

Бок бутылки холодит пальцы. Недостаточно пробирает, еще льда. Видел бы отец, как варварски расходуются драгоценные имперские запасы. Неловкий смешок — непрошеный гость; сорвется и отпустит, как не было. Память мучает. Из-под полуопущенных век видно пробелы как никогда ясно. Дразнят, манят мыльными пузырями, так близко. Протяни ладонь — сотрешь одним вздохом. Тщетно. Обманчивые слова, улыбчивые лжецы, и больше всех он сам.
Все растворяется с кубиками в бокале. Вино так не пьют, это неправильно. Что есть правило сейчас, чему подчиняться и что лишь выдумка? Who's in control?

Мертво. Со статуй прошлого отваливаются куски глины, портят идеальную картину и мешают мыслить. Лица разлетаются как маски, скрадывая истинную суть вещей. Карнавал лжи не прекратится до самого конца. Выхода нет. Только кубики в бокале царапают стенки и просят залить себя красным. И вместе с ними пред красным богом склоняется весь мир.

Отредактировано Schneizel (2016-10-04 14:03:03)

Разбитость, отчуждение, смирение — простые стадии неугодного процесса, от которого не скрыться. Они приходят с красным богом и топят сознание своей правдой. Если кругом лжецы, какая разница, кому доверить душу? В ней расцветут червоточины знания в любом из возможных вариантов. Какая бутылка? Вторая? Четвертая?.. Потерял счет. Пальцы соскальзывают — хрусталь падает вниз, разбиваясь на осколки. Остатки вина алым заливают пол. Шнайзель подносит ладонь к лицу, собственная бесполезность разъедает. Если он не может справиться с бокалом, что говорить о государственных делах.

За дверью шаги, кто-то скребется. Шнайзель безразличен, он не желает принимать посетителей. Тоненький голос дрожит, в нем плещутся наивные нотки. Лучше бы не узнал.
— Юфемия?
Ее суетливую манерность сложно забыть. Зачем она здесь? Он не хочет никого видеть. Принц встает, делает пару шагов к камину, останавливается, сложив руки за спиной. Он смотрит на огонь, единственный источник света, жар дымком дышит на кожу. В пламени проносятся неясные сюжеты забытого, возможно, к счастью.
— Не входи.
Почти не слышно, словно случайно обронено. Совсем не болен, лишь бесконечно устал, изнеможен. Нет сил, чтобы отослать домой. К подошве ботинок медленно подбирается вино, ползет тягуче будто кровь. На полу останется отпечаток. Хоть что-то реальное в этом мире.

Послушание не было ее стихией. Как часто, маленькая и беззащитная, она бежала к старшему брату в поисках утешения и ободрения. А сейчас так прямо держит спину, так гордо задирает подбородок... но так постыдно отводит взгляд. Не хочет видеть? Наверное, неприятное зрелище. Шнайзель смотрит через плечо, на губах легкая печальная улыбка. Теперь Юфемия отчитывает его?

Шнайзель негромко рассмеялся, пальцы скользнули по волосам, убрав в сторону. Он развернулся, гостеприимно распахнув руки.
— Присаживайся, сестра. Что привело тебя в мою скромную обитель?
Мало кто мог посметь войти в особняк. Еще меньше было тех, кого бы пропустила охрана. Юфемия относилась к счастливым исключениям. Будто морской бриз она привносила глоток свежего воздуха в напыщенные и душные дворцовые дела. Ее было жаль. Грустное осознание: как ни пытался, так и не смог защитить от отца. Он бы хотел, чтобы Юфемия как можно дольше жила счастливой и беспечной жизнью. Такое отчаянное желание, обреченное на провал.

Размазанный красный след выцветает с каждым шагом. В его сознании все так же, нелепо и потерянно. Лишь старые воспоминания полны ярких надежд и оттенков, и Юфемия — одно из них. Потому ей позволено многое. Оттого дозволено быть здесь.

Трепещет словно птичка с пораненными крыльями, и сердечко ее стучит так громко, что грозит вырваться из груди. Даже отсюда слышно. Приятно, что есть вещи, остающиеся неизменными, которые не под силу испортить проказнице-судьбе. А уж она знает толк в подшучивании над своими детьми.

«Продолжай», — почти сорвется, но так и не наполнится звуком. Когда она будет готова, скажет сама, торопить не нужно. Есть вещи, которые милая сестра любила делать самостоятельно, набираться мужества — одна из них. И Шнайзель позволял, спокойно внимая, будто не было в мире ничего важнее в ту секунду, когда Юфемия пыталась говорить. С людьми, чистыми душой, всегда одна история: их порывы слишком легко нарушить неловким вторжением. Шнайзель знал секрет, ведомый немногим: чтобы птичка порхнула в ладони, нужно просто немного подождать, дав ей возможность привыкнуть к теплу кожи.

— Прощения? — с нотками удивления. Шнайзель не знает, что ее тревожит, но уверен, что Юфемия не может быть замешана в чем-то крамольном. Впрочем, если ей так будет легче. — Конечно, я прощаю тебя.

Она просит спуститься в сад. Шнайзель предлагает руку с легкой улыбкой, помогает подняться. Они проходят на первый этаж, за высокими окнами пасмурно, завывает ветер. Стоит отворить створку — с веранды летит запах свежей зелени. Здесь почти не заметно, что их окружает шумный город, высокие деревья скрывают лучше любых стен.

— Ох, — вздыхает, — прохладно.
Шнайзель снимает пиджак, набрасывает его на плечи сестры, осторожно придерживая.
— Не замерзнешь?

Она так не уверена, что это даже мило. Смешная, забавная и бесконечно добрая, разве кто-то может противиться ее обаянию? Легкий смешок слетит с губ и затеряется, словно его и не было. Шнайзель позволяет ей играть так, как того хочет она, он любит наблюдать. В этом его сила, в неспешном и тщательном наблюдении, в действиях от возможностей его противников. И в этом же его слабость.

— Юфемия, — мягко, скрадывая отголоски звуков. Вдыхает полной грудью, но говорит легко и без сожалений. — Я совершил достаточно ошибок, о некоторых из них мне еще предстоит узнать. — Невесомая пауза, наблюдая, как сквозь колючий ветер начинают прорезаться серые капли надвигающегося дождя. — Наш отец мудр, он принял решение, которое будет лучшим для Империи. — Складывает руки за спиной, смотрит вперед сквозь пелену дымки. — Если он считает, что я не подхожу для столь высокой роли, что ж, — улыбается, — он прав.

Совсем не тревожит. Все так, как должно идти.

— Ты веришь в наш народ, Юфемия? Все эти бедные люди, которых тревожит война, все тяжелые жертвы, которые нужно пережить... Все ради нашего благополучия. Они пытаются пошатнуть монархию, не осознавая, что без нее мир погрузится в хаос. Если мы, обремененные властью, не будем являть собой достойный подражания пример, то кто мы такие, чтобы жертвовать их судьбами ради общего блага? Мы должны нести ответственность за то, что совершили, и поддерживать нашего отца в его начинаниях.

Шнайзель переводит взгляд на сестру, ее розовые волосы вьются от дождя, на них еще остались почти не заметные капли.

— Я буду там, где буду нужен, — голос обволакивает как талое золото, — и если ты будешь испытывать нужду во мне, ты всегда знаешь, где меня найти. — Замолк. После продолжил. — Одиннадцатый сектор будет осчастливлен твоим назначением.

Чуть склоняет голову к плечу, на губах едва заметная улыбка. В словах сестры слышится горечь и печаль, она слишком рано повзрослела. Все было бы во много раз проще, если бы Юфемия позволила разобраться с мирскими делами старшим. Это не удовольствие и не игрушка, это огромная ответственность, которая останется навсегда. С того момента, как человек впервые встанет пред выбором своей или чужой жизни. С того момента, как имеющий власть прикажет своим людям идти на смерть.

Среди всех натура Юфемии была самой нежной, и оттого печальнее было наблюдать за тем, как жизнь показывает ей все ужасы так же нещадно, как ему самому или Корнелии. Тем, кто на правах старших должен был заботиться о других. Однажды это убьет маленькую сестру, если только она не сможет стать достаточно сильной, чтобы все вынести. Ее назначение расставит фигуры по своим местам, с ним определится ее судьба, и вмешиваться нельзя.

— Все в порядке, Юфемия.
Даже если бы у Шнайзеля не было планов, он бы все равно ответил так. Ее наивная забота стоит того, чтобы быть успокоенной. И это не будет слишком большой ложью. В конце концов, в этом мире еще никто не обыграл Шнайзеля в шахматы.