Знакомый голос режет сердце. О его приходе она знает заранее – и хрустальный звоночек от пересеченного другом Ограждающего Поля, и открытая собственным ключом калитка, и даже знакомая поступь. Друзей у Тосака немного: учитель да муж. Владельцев собственного набора ключей – ровно в два раза меньше.

И все равно до последнего не шевелится, скользя взглядом по строчкам старой книги. По одной и той же строчке, если быть точной – слова не оседают в памяти, теряясь где-то между печальным бирюзовым взором и спутанными, непростыми мыслями.

Все… непросто. В его отсутствие ей успешно удавалось заставлять себя думать, что это неважно.

А теперь этот голос. Теплый и виноватый, как и всегда. Ласковый до такой степени, что ком стает в горле.

Рин опускает ноги, точно выверенным, но совершенно неосознанным движением заталкивая туфли под диван. Некоторые негласные правила затирались в его отсутствие, но напоминают о себе, едва только стоит ему ступить на порог дома.

Их дома, пусть даже и построен он был по макету резиденции Тосака в Фуюки. В сущности, это поместье в прообразе своем не имело ничего общего с Эмией, но… Добрая его половина построена этими руками – Рин скользит взглядом по крепким, еще больше потемневшим ладоням, на фоне которых серебро кольца выглядит чуть ли не белым. А что построено не Эмией – то было под его контролем. Рин доверилась ему тогда и не прогадала.

Надо бы довериться и в этот раз. Но цена слишком велика.

К тому же, она знает, как он отреагирует.

– Okairi, Shirou, – звучит сухо и сдержанно. Глаза продолжают бегать по пресловутой строчке, и лишь неимоверным усилием удается заставить себя осознать первое слово.

«Прощение».

Издевательство. Рин захлопывает пухлый талмуд с тяжелым, глухим звуком.

– Ты почти опоздал. Я уезжаю завтра, – произносит она холодно, пряча сердце за вежливой грубостью. Обычно она хотя бы старалась быть мягче. Отходит к шкафу, пряча книгу среди других таких же, ничем не примечательных для Широ, – да там и замирает, рассматривая его смутное отражение в стекле.

Вместо объяснений Рин поднимает правую руку, демонстрируя алую метку на тыльной стороне ладони. Как и в прошлый раз.

Ладонь эта почти сразу сжимается в кулак – миниатюрный, но крепкий. Уж Широ-то знает, насколько крепкий – и пусть только попробует заикнуться против.

Если она и хотела отказать ему в этом, здравый смысл все равно пересиливает. Рин не дура, не слепая. На ее глазах упрямый мальчишка, способный лишь тереться возле президента студсовета, превратился в мужчину – сильного, крепкого… Достойного.

Достойного того, чтобы у нее не было больше нужды быть одной. Как бы старательно он ни пытался пренебречь ее чувствами в последние годы.

Рин оборачивается, заглядывая в сталь чужих глаз. Два упрямца – и теперь это их безмолвное противоборство как никогда напоминает ту ночь призыва, когда явился Арчер. Она знает, насколько он упрям – настолько, что именно Рин всегда уступает ему: учеба, поездка… свадьба.

А еще она помнит, что в ту ночь именно Арчер убирал ее порушенный высвободившейся мощью заклинания дом. Она продавила того Эмию Широ. Способна продавить и этого. Пусть у нее и нет власти Командных Заклинаний над ним.

Но отказывать Широ она не намерена. Защитник и опора; человек, который никогда не предаст ее саму и их стремления.

Человек, чье невыносимое упрямство играет с ним злую шутку. Рин ощущает то, что творится с Широ, возможно, даже острее, чем он сам: по всколыхнувшейся, до боли знакомой ауре.

Прежде чем он успевает хоть что-то сказать, она подается вперед, переплетаясь пальцами и поднимая сцепленные в замок руки вверх. Тыльная сторона ее ладони – к нему, его – к ней, и обе руки осквернены алыми метками… Это не честь – это бремя, горе, знамение грядущей боли для них обоих.

Но если чему-то ее и научила Пятая Война, так это простой истине: вдвоем все посильно. Вдвоем они способны на все.

Короткое время она разглядывает его руку: появившийся там багряный знак и тонкий, чуть помятый серебряный ободок. Немного сдвинутое ее жестом кольцо обнажает светлый след на коже.

Не снимает. Дурак.

Если и злилась – уже не может. Как злиться на него… такого. Упрямого, следующего за своей Судьбой, но неизменно возвращающегося раз за разом.

– Я поверила бы тебе и без этого, – шепчет тихо – просто нет нужды говорить громко, когда между ними – лишь пара дюймов и тонкая одежда. Сжатая в кулак левая ладонь бьет в широкую грудь – ощутимо, но без цели причинить боль. Трудно не заметить, как он вымахал и стал шире в плечах, такого всерьез бить – только зазря себе вредить.

И еще один удар. И третий – все слабее. Наконец, Рин выдыхает тяжело и поднимается на самые носочки, чтобы коснуться губами его щеки.

Ей много, что есть сказать ему. Что ждала его на Рождество – или надеялась хотя бы получить открытку. Что беспокоилась за него – и загоняла собственные страхи в самый дальний угол, с головой уходя в работу. Что сама уже не знает, что у них за брак такой – официальный статус семьи, на котором так настаивал Широ, кажется, только разрушил их бывшие прежде крепкими отношения.

Что ей было невыносимо одиноко в этом огромном, пустом доме.

Но вместо этого – целует и отталкивает, хмурясь.

– В душ, – не терпящим возражений голосом требует она. И это та мелочь, в которой обязан уступить он.

– Живая, – тихо хрипит Франциска.

Голос… Звуки. Одно другого хуже – голос бьет в дребезжащие ударные, а звуки въедаются в подкорку мозга, высверливая там путь – Эдельвейс его знает, какой. Эдель…

Вжжжжжжжж!

Боль впивается в виски, а отдается в затылке. Франциска стонет, поднося руки к ушам. Закрыться от этих звуков, спрятаться… Возможно ли? Ох…
Болят и руки, и бока, и прикосновение ощущается как-то странно – бинты, должно быть. В комнате по-прежнему темно – не видно ни зги, как близко бы Франциска не подносила руки к глазам.

Вжжжжжжжжжжжжжж!

Эдельвейс, Эдельвейс… Верно, та высокая самодовольная сучка, Смотритель. Кажется, от одного только воспоминания о ней Франциска морщится так же искренне, как от издаваемых ею звуков. Пренеприятнейшая женщина, таких классических затворниц с манией величия собственного Ремесла еще надо поискать.
Впрочем, Маг как Маг. Кэтрин фон Дессен, говорят, тоже мало кому нравится… А раз Фран это все слышит, значит свои обязанности Эдельвейс выполнила. И на том спа…

ВЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ!

– Прекрати это, твою мать, – хрипит Франциска уже громче. Она пытается перекатиться набок, чтобы заставить себя сесть в постели, где разместила ее Эдельвейс. Стонет сквозь плотно сжатые губы. Встать – не удается.
Но звуки на какое-то время прекращаются, и Фран принимает это как выполнение ее вежливой просьбы.
– Я ранена, а не тупа, – шипит она, отзываясь на вежливо-спокойную подколку хозяйки дома. А еще охотница знает, что сделала это Алоисия – кажется, так ее звали? – отнюдь не из человеколюбия и высокоморальных качеств, а потом и с благодарностями не спешит. – Как долго я без сознания?

Наконец, удается подняться на локте и оттолкнуться. Достижение это сопровождается тихим стоном.
В комнате по-прежнему ничего не видно. Что за дерьмо?..
– Окно… Или свет. Где? – Требовательно сипит Франциска, ощупывая край кровати и медленно перетягивая болящие ноги.
Болят – это неплохо. Значит, они еще есть.

Работает она… Сучка.

Ра-бо-та-ет.

Франциска морщится, роняя непослушные затекшие ноги через край кровати. Можно подумать, эта стерва не может найти себе другое место для работы – только там, где уложила раненого охотника.
А ведь у нее огромный дом. ОГРОМНЫЙ.

Сцепив зубы, Франциска молчит. Ей не нравится Эдельвейс, не нравится ее дом и не нравятся звуки, которые она издает. А хуже того – чувство совершеннейшей беспомощности. Она, Франциска Бастьен, дочь гордой Кэтрин фон Дессен, вынуждена терпеть любые выходки самодовольной девицы-мага только потому что в противном случае Франциска попросту сдохнет.
Подыхать в ее планы не входит – дома ее ждет дочь.
А потому – сцепив зубы, молчит. И терпит, пытаясь заставить себя подняться на ноги.
Получается весьма паршиво и то, и другое…

Вжжжжжжжжжжжжж!

– Прекрати это дерьмо, черт тебя подери! – Взрывается Франциска, наотмашь ударяя рукой по воздуху… и воздух оказывает сопротивление.
Что-то… нетяжелое, но твердое. Не человек. Не податливая плоть, но… что? Охотница не знает. Она не ждала что источник звука так близко – он казался много дальше, а неожиданный удар отзывается болью по всей руке и продирает до самого нутра.

– Ххх… кхха, – выдыхает она шумно, сдерживая стон. – Что… Что это было?

Она оглядывается по сторонам – туда, куда должно было отлететь неизвестное нечто… Она не видит окна. В комнате темно – хоть глаз выколи.
Какое к черту окно.

Слепая, что ли? – Эхом насмешливый, неприятный голос хозяйки дома.
Слепая… что ли?..

Она помнит… Кровь той твари брызнула прямо в лицо, и глаза жгло будто огнем, но крепкая плоть потомственного био-алхимика справлялась с этой ерундой, пока были силы.
Не справилась?

– Сука, – шипит Франциска, со злости ударяя сжавшимся кулаком по упругому матрасу. – Сука, сука, СУКААААА!!!

И срывается на крик – громкий, отчаянный, полный злости и бессильной ненависти к тем, по чьей вине ЭТО случилось. Даже зловредность Эдельвейс отходит на второй план.
В отличие от зарвавшегося мага, эта ее лечила, а не калечила.

Думай, Франциска, думай. Головой, мать твою, думай!
Твою. Мать.

– Кэтрин. Фон. Дессен. Ты связалась с ней? – Хрипит Франциска, уняв первые приступы злости. Если кто и может справиться с этим дерьмом, то это Кэтрин.

Источник звука сменил свое положение. Франциска осознает это так ясно, что даже эмоции момента – отчаяние и гнев – не могут укрыть от нее очевидного факта.

Она – фон Дессен. Она не теряет голову.
Больше – не теряет.

Девочка. Очевидно, рядом с постелью Франциски был фамильяр, созданный этой чокнутой Эдельвейс. Если попытаться вспомнить, то Бастьен ничего не сможет сходу обобщить об этом семействе – затворники, немного безумцы, немного гении. Как и многие не-рядовые Маги, Эдельвейсы бережно хранили свои тайны, а Франциска – не лезла дальше, чем надо.

Ей просто нет дела до Ремесла хозяйки дома.
По крайней мере, пока ее не поставили под печать.

Будь охотница цела, она бы пожала плечами – в самом деле, благодарить эту наглую стерву? Это ее работа, и она получит достойное вознаграждение, когда придет срок. Всяческие благодарности – вензелями в письмах, строчками в факсах и банальным пополнением счета в банке – не имеют никакого отношения к словам Франциски. Совершенно ни-ка-ко-го.

Можно подумать, кому-то здесь в самом деле нужны слова-пустышки.

А вот целый ворох оскорблений, высыпавшихся на раненую гостью, приходится проглотить. Ни единый мускул не дрогнул на лице охотницы – будто не услышала вовсе.
Но нет. Все услышала. Все запомнила.
Все вернет. Многократно.

Далеко… Фамильяры есть, так в чем проблема?
Что за мерзкая стерва.

Телефон?.. Телефон в доме фон Дессен есть, и Франциска раскрывает было рот, чтобы продиктовать номер… но немедленно замолкает. Кэтрин – это Кэтрин. Кэтрин старомодна и консервативна, и представить ее с телефонной трубкой в руках почти так же трудно, как без дорогого вычурного платья или в подворотне около какого-нибудь паба. В отличие от дочери, Кэтрин – Маг до мозга костей. Маг, не признающий технологий и других подобных глупостей, изобретенных мусорными человечками, неспособными творить Магию.

Но телефон в доме все же есть. И Франциска знает, кто снимет трубку.
Волновать малютку Аврору – последнее, на что бы она согласилась. Малышке всего четыре, и никого светлее, никого ласковее Франциска в жизни не встречала.
Кроме, разве что, него.

– Телефона нет, – лжет охотница, не моргнув и глазом. Звучит спокойно и уверенно – и протягивает левую руку туда, куда было велено.
В ослабшие пальцы кто-то… что-то?.. бережно вкладывает стакан. Только теперь, пожалуй, Бастьен в полной мере осознает, насколько сильно все это время хотела пить. Она припадает к стакану с жадностью, глотает обычную воду как самый сладкий в мире нектар и сдавленно сопит переломанным носом, пытаясь вдохнуть, не отрываясь от утоления жажды.

– Я смогу восстановиться сама, – напившись, сменяет гнев на милость Франциска. Стакан она возвращает тем же маленьким ручкам, что и подали его. Фамильяры, – мысль о них не дает покоя женщине, но приходится принимать странные правила игры Эдельвейс. Не может отправить посланника в Мюнхен – значит не может.

Чем меньше Франциска лезет в душу Алоисии, тем меньше у той права лезть в ответ.

– Но это займет время. И ресурсы. Оборудование и руки, – сухо поясняет она, все еще недовольная, но заставляющая себя принять чужое решение. – Организуешь? Оплачу.