Майя блуждала по кухне кругами, оставляя отпечатки ладоней то на одном предмете, то на другом – просто касалась всего подряд, не осознавая даже, что берёт что-то, держит что-то, касается чего-то. На её счастье, горячее и острое было благоразумно убрано раньше. Ей же. Потому что в доме дети. Значит, от её беспорядочного кружения вреда не будет, кроме того, что уже поселился внутри гниющей раной. Помилуй милосердный Бог, если он вообще есть, в чём можно усомниться, зачем именно по ней ударило то, что должно было прогреметь в этом доме рано или поздно? Нет, не так, слишком слабо отражает её чувства. Зачем по этой семье, разве мало они настрадались, разве мало испытаний пало на их плечи?
Майя повертела в руках забытую на столе кружку Эми, погладила пальцами рисунок на ней, поставила её на стол и села за него, сложив руки и сгорбившись. Ей было тошно, отвратительно, горько. И, конечно же, жалко. И, конечно же, не отовраться – как самой себе соврать, что ничего она не видела, не заметила, не узнала?
Почему узнавать о таком должен человек, которого это не касается, не должно касаться, никак к нему не относится, и он не имеет права решать? Да всё потому же: «ты, девочка, проиграла бы в эту игру с первой попытки». Ей всегда везёт попадать в миллионные шансы. Так он говорил. Но не уточнял, сколько дерьма она за всю жизнь нахлебается с таким везением.
Жалость снова затопила её внутри, и Майя склонилась к столу так, будто бы собиралась удариться о его гладкую и чистую поверхность лбом. Не ударилась – застыла в паре сантиметров – и закусила губу от злости и досады. Прямо-таки основа её чувств на текущий момент. И вопрос – «почему так?».
Боль-то тоже была, да другая: когда умер Джейк, было больнее, хуже, но она выжила за счёт разбуженной им ненависти. А здесь – боль безучастного стороннего свидетеля, которого заставляют смотреть на то, что он изменить никак не может. Нет, даже не так: не понимает. Что она, в сущности, понимала в семейной жизни? В детях? Да она даже тут не нянька, так, «ставленница», это понимали все, включая её саму. Жизнь, открывшаяся перед ней, не приняла её, но позволила смотреть. Много ли поймёшь в таком случае?
Семья у неё была другая, неправильная, гнилая – настоящей не помнит уже. Детей не было. Опыта, приближённого к семейному, тоже полный ноль. А здесь-то всё было у человека, и дети, и жена, и счастье, пусть и тихое, ровное. Почему так?
А она тоже дура.
Нельзя привязываться к тем, за кем приглядываешь. Нельзя даже на минуту допускать мысли о том, что люди здесь хорошие. А она, в нарушение всех правил, привязалась. И к госпоже, и к мальчику, и к крошке-девочке. К последней больше всех. И в этом целиком её вина, её этого делать никто не просил.
Майя выпрямилась, когда поняла, что край стола режет рёбра, потёрла их ладонью и снова уставилась перед собой. Нет, себя она не жалела, слишком ясно видела свою ошибку. Но другого, более разумного хода, не замечала за этой жалостью к детям, к чужой жене, к поруганному слову «семья». Того, чего у неё никогда не было, и что так испоганил всего один человек.
Опыта, подсказывающего заткнуться во имя абстрактного общего блага, у неё не было и подавно. Но нет, она не считала, что так будет лучше. Другого выхода не видела, вот и всё.
Ей хотелось закончить эту историю поскорее. Вернуться в негостеприимную свою квартиру и залезть под душ, смывая всю человеческую грязь, что осталась на ней после этих событий. И никогда – никогда больше не соглашаться предавать детей, пусть даже коротким отчётом в пять строк.
Но промолчать тоже не было никаких сил.
– Дура, – пробормотала Майя, прежде чем распахнуть окно и вдохнуть полной грудью.

Окно пришлось закрыть через пару минут: в доме дети, сквозняка допускать нельзя. Потом, с решимостью приговорённой, Майя пошла в хозяйские комнаты. Вежливо постучалась в дверь, аккуратно её отворила, зашла, машинально закрывая дверь за собой. Отрезая пути к отступлению.
И застыла, глядя на чужое лицо, как затравленный зверь.