В огромной зале с заполненными книгами многоярусными стеллажами, патриарх  Эшфордов ощущал себя комфортно. Было нечто  уютное и  близкое в десятках и сотнях полок  книжных стен. Хотя пора бы и паниковать: в помещении   оказался неведомо как – и ни следа людей, лишь он один. Впрочем, последнее даже успокаивало. Гораздо больше настораживала полная стерильность – ни пылинки, ни пятнышка на полированном дощатом полу, лакированных полках и гладких кремовых стенах.  С учетом значительных объемов бумаги, пыли должно быть немерено, но нет. Кто может убирать «здесь»? И многотомные издания: новые и чистые, старые и потрепанные – но все явно ухоженные и аккуратно размещенные. Кто мог сложить столь немалые стеллажи? Да ещё и каждую полку подписать, на латунных пластинах?

На такой труд полжизни уйдет.

Помещение – и даже скорее комплекс помещений, вероятнее всего классифицируется как библиотека, определенно необычная – но обитель знаний, не книгохранилище. В пользу версии –  письменные столы в каждом ряду, со светильником и мягким креслом, так и манившими усесться, и читать, погружаясь с мир букв и строк. Однако Рубен знал, что прочитал каждую страницу «здесь». Откуда – знание? И никак не удавалось рассмотреть  надписи ни на пластинках, ни на обложках. Зрение упало настолько сильно, или нечто другое?

Место несомненно незнакомое, но тогда почему ему «здесь» всё известно, словно узор на пальцах. И как долго он курсирует вдоль стеллажей, что он ищет?

Всё дело в полках со скрытым  содержимым. Недоступных из-за алой – столь алой, что раздражает глаз, драпировки на железной решетке.  И не стоило рассчитывать преодолеть преграду – подходящего инструмента для работы со столь прочной преградой не наблюдалось, и Рубен чувствовал,знал,что и не найдет.

– Всё же ты заблудился, Рубен. – Голос сбоку вывел из задумчивости. Дядя Эдрик Эшфорд. Как всегда, уверен и спокоен. И всегда давал грамотный совет или мудрое наставление, к которым Рубен всегда старался прислушиваться. Благо в советах дяди не было ни издевки, ни скрытого превосходства, но руководство к размышлению. – Иначе зачем здесь ходить по кругу, когда снаружи куда интереснее.

– Обстановка успокаивающая. Ты же знаешь, люблю читать. – Его не могло быть рядом, никак. Нет среди живых уже третий десяток. Странно, совсем нет страха, когда рядом материализовался усопший. Черты лица, манеры поведения – те же, как помнил, до того проклятого года. Но ни следа радиоактивных ожогов и разложения. Дядя не восстал из мертвых, но тогда как?

– Верно, верно. – Одобрительно кивнул Эдрик.– Всегда любопытен, с неутомимой жаждой исследователя – ты не пугался нового, необычайного, стремясь осознать или понять хотя бы в пределах своих знаний. Отчего же ты изменился, и запер себя «здесь»? Рубен, только прошу, не нужно меня стукать, проверяя на материальность. Вот смотри. –  Дядя подошел к столу и вытащил из нижней полки книжку, ловко пролистнув страницы. – Будь я  фантомом, смог бы брать в руки предметы? Так отчего ты изменился?
– В молодости был несдержан в стремлениях. – Любой нормальный человек уже несся бы с воплями от воскресшего покойника, даже туда – за двери уютной обители знаний, в пугающие бесконечные коридоры. Он же стоит и мирно беседует с вернувшимся с того света, воспринимая как должное. Всё потому, что человека рядом всегда любил и уважал, ибо тот заменил нелюбимого отца, став наставником и соратником.
–  Верно. Библиотеку ты собрал просто огромную. И всё прочитал, и большую часть книг наизусть помнишь – поразительно! – Эдрик несомненно восхищен племянником, и то грело душу.
Значит библиотека – его, Рубена? Он здесь складывал и чистил фолианты, убирал? Похоже на то – откуда то же взялось знание, что помещение с книжными галереями не бесконечное. Откуда то ведал, что за резной дверью с гербом «флёр де лис», расположено многоярусное сплетение коридоров и залов, безмерных и бесконечных, безграничных и бескрайних, вневременных?
– Твоё хранилище знаний нет, не безгранично. Ты всё же человек, хоть и часто о том забываешь. А вот коридоры….Во Вселенной, всё что имеет начало, имеет и конец. Но да – невероятно безграничны.  Тебя это пугает?
– Вечно ступать «там»? Пожалуй. – Скрывавшийся в полутьме библиотечный потолок никак не удавалось разглядеть, создавалось пугающее впечатление, что и самого потолка нет, и над головой лишь бесконечное пространство. А вот стойки и стенды освещались мягким неземным светом, казалось идущего прямо из поверхности. В «этом месте» не стоило удивляться ничему. В любом случае  «его» библиотека куда лучше, чем высокие безмерные коридоры с нагромождением символики и орнаментов, тянувшиеся настолько далеко, что конец и начало их терялись в полутьме-мареве. Неужели «отсюда» нет выхода? Впрочем, учитывая тысячи книг в «его», Рубена Эшфорда, зале, скучать не будет, чтения хватит надолго. А если многочисленные двери по обеим сторонам залы являют собой дополнительные книгохранилища, то и вечности будет мало.

– Ты обеспокоен, Рубен. – Не вопрос, но утверждение. Мысли племянника никогда не были секретом для дяди, как бы Рубен не старался скрыть эмоции. – А вот в молодости ты бы заинтересовался столь необычным явлением. И в этой тюрьме, – Эдрик обвел рукой залу.– Тебя бы не удержали никакие оковы. Уж насколько было опасно переходить дорогу Кастеру Эшфорду, но и ему не удалось тебя приковать.

– Разрывая с Кастером, знал что приютишь меня и Фелисию, дядя. Угрозы и лишение наследства были неважны, пока был ты и Фонд. Даже Кастер не пошел бы на твоё убийство, лишь бы покарать строптивого отпрыска. Слишком ты был необходим и полезен. – Поводом для беспокойства была никак не шедшая из головы алая драпировка из непонятного материала, который ни разорвать, ни разрезать. Драпировка, не дававшая доступа к очень важным для него полкам. Почему- важным?

– До сих пор ненавидишь отца, Рубен? Брат, несмотря на всю его грубость, едва не рыдал, когда беседовал со мной наедине. А ты говоришь – убить?! Никак не можешь примириться с отцом и старшим братом? Считаешь что бессмысленно – понять и простить мертвых.

– Ты уже говорил это, дядя. Он мог притворяться. К чему этот разговор сейчас? –  Мысли о полках не давали покоя. Словно под той непроницаемой драпировкой нечто очень важное, что он должен прочитать. Но разве не помнит каждую строчку в «своей» обители знаний? Как он мог забыть настолько много? – Зачем Кастеру прощение моё?

– Нелепо держать сына на расстоянии, опасаясь своего слишком большого сходства с ненавистным отцом. Тебя это всю жизнь мучает, Рубен. Ни в коем случае не походить на него, не иметь с ним ничего общего. Смешно, что только Фелисия в своей смерти, и юная Марианна смогла вас примирить.

– Мне не нравиться этот разговор. Это бессмысленно.– Откуда восставший из мертвых может знать о Марианне? 

– Бессмысленно – ходить по кругу вдоль полок, где всё прочитано наизусть! – Дядя впервые с начала странной беседы утратил своё олимпийское спокойствие.– Здесь ты не найдешь ответов.

– А где  – найду? В сплетении бесконечных коридоров и лестниц. – Резко указал на дверь. – По крайне мере в «своей» как ты выразился, «тюрьме», мне всё знакомо и понятно. А «там» – ни дорог, ни указателей. Идти «туда», чтобы совсем затеряться. Не стоит.
– Это всего лишь пути, Рубен. Не нужно искать исток или окончание, и указателей не ищи. Там невозможно заблудиться, как ни старайся – рано или поздно к своему итогу придешь. Если конечно этот итог, – Эдрик указал прямо на запечатанные стеллажи. – Тебя устраивает?
– Честно говоря, нет. – Не хотелось признавать, но идеально стерильное помещение без запахов и звуков начинало тяготить. Тем более, он в библиотеке явно не полновластный хозяин –  был и тот неизвестный, кто покрыл преградой несколько шкафов. Преградой, которую Рубену не разорвать. Даже приблизиться и рассмотреть не выходило –  мешал невероятно алый и раздражающий цвет. И не найти никак способа преодолеть ненавистный покров.
– У «себя» никогда не найдешь.— Стоило принять как должное, что дядя читает мысли.— Не ты и  должен – преодолевать.  Ты не заблудился. Просто не идешь вперед. Можешь идти. Если что, всегда меня «здесь» найдешь.
– И что – там не заблужусь? – Рука легла на герб «флёр де лиса». – Даже вернуться смогу, «сюда»?
– Всегда сможешь, только пожелай. Подожди немного, Рубен. Скажу ещё одно. – Эдрик внезапно явственно помрачнел. –  Стоит ли осуждать отца за боль матери, брата, твою и мою, если и сам не без греха? Представь, что и тебя ненавидят люди, дорожившие тобой. Ненавидят больше, чем ты – Кастера.
– Возможно, вполне заслужил. Ненависть – не так уж и плохо. Эмоция, направленная на равных, достойных.
– Никак не простишь себе – её? Что не предвидел, не понял намерений – и не успел остановить и удержать, пока не стало поздно? У тебя это с юности. Стремление контролировать. Людские души, они не подчинены физическим и логическим законам. И в тех обстоятельствах ты и сам был в некотором роде жертвой. Но нет – не о той ненависти ты думаешь. Она тебя не ненавидела при жизни, и не ненавидит после смерти. Уж поверь,как…хмм…покойный, могу с уверенностью сказать. Ты не подозреваешь, как могут ненавидеть. Иди, узнай. Выйди – и сразу поймешь. Просто не сворачивай со своего пути – а свою дорогу ты сразу увидишь, «там» всегда так.

Отредактировано Рубен К. Эшфорд (2018-11-07 00:55:07)

– Вы чая не принесли, мистер. – Слова девушки были весьма неожиданны. Эшфорд не представился, но почувствовал, что и не нужно, словно он давно знакомый человек  для хозяйки. Обратилась как к давнему знакомому, да и визиту не удивилась, как будто он не раз уже бывал у неё в гостях. На память не жаловался, но с уверенностью мог сказать – среди его родственниц или младших учениц такой примечательной личности не было: девчушка сама была словно мольберт, в своей разноцветной косынке, фартуке, футболке и бриджах, и столь не гармонирующая «радужность» в облике мастерицу явно не смущала.

– Прошу прощения, мисс. Мой визит вышел незапланированным, потому явился с пустыми руками. – Чай  юная рисовальщица явно любила, судя по «батарее» чашек на столике у лежака, и заполненным   приборами для заварки и чайной посудой комод у стены невдалеке.
– Непохоже на вас. У вас что-то случилось, мистер? – Положив кисточку, «девочка-радуга» принялась усиленно оттирать чистой тряпкой пятна на руках.
– Раз не принес чая, так и есть, юная леди. — И сколько раз, скажите на милость, он приносил чай данной, несомненно незнакомой, юной особе?
– Все равно проходите, не стойте на входе, как неродной.
– Вы одна здесь живете? – Казалось невозможным, чтобы столь юная особа в одиночку ухаживала за музеем. – Где ваши родители? Или кто из взрослых?
– Живу одна. Никогда их не знала. Они ушли до того, как смогла нарисовать.
– Живете – здесь? – Очевидно так. Измятый, но аккуратно застеленный лежак, коробки продуктов. Как давно она не выходит из своего музея-мастерской? Тоже – в тюрьме?
– Не могу выйти. Не пускает. – Указала на дверь. Вход был заляпан грязно-серыми разводами, как те, что заполоняли панно.
– Но ведь я зашел.
– Вы можете. – Диалог всё больше терял смысл. – Но Вы вот чая – не принесли. – И демонстративно отвернулась от гостя,  не выпуская тряпки из рук.

Крыть обвинение было нечем, и Рубен промолчал, пытаясь переварить происходящее. Как часто он приносил ей чай, что она имеет основание на него обидеться? И ведь у него, в библиотеке, чайных приборов не наблюдалось. Стоило поискать? Ответов не было, а девушка явно была не в настроении просвещать Эшфорда.  Очевидно, неудача (какая по счету?) с картиной её расстроила. Картины… Самое время было внимательно осмотреть полотна, возможно изображения дадут ответы.
Начал рассматривать галерею – и отступил в неверии, замерев от удивления и восторга. Рисовка просто невероятна – как живая, словно моменты бытия вырваны из реальности и запечатлены в холст. Прикоснулся –  не фотографии или голографический экран, классический холст. Но так маслом рисовать невозможно, не достичь столь невероятной объемности, света и глубины цветов.
Стук за спиной заставил повернуться и подойти к девушке. Та сложила грязные кисточки и тряпки в коробку, и отнесла к стене, к пирамиде из коробок с отходами.

– Сколько не трачу масла, не могу убрать  серый слой. – Последнее слово художница произнесла с явным омерзением. – И тушь с грифелем, никак не берут. Идет прямо из глубины, что ни нарисую, как ни сотру – все бесполезно. Надоело. Потом. Позже. Надо остальные почистить, эта дрянь очень приставучая, везде проникает.

Смотря как девушка направилась в картинному ряду и стала уверенно вычищать рамы и полотна. Рубен же всё пытался понять значение происходящее. Сердцем чуял – всё, что он видит, имеет некий смысл, но ни разум, ни память подсказок не давали. Оставалось призвать логику. В данный момент – что он видит?  Энергичная «девочка-радуга», рослая и худая, зажала губку и кисточку в весьма ловкие и длинные изящные пальцы, энергично чистила рамы и холсты, подняв тучу пыли… Пыль – тот же грязно-серый цвет, что на большом холсте и дверном проеме.! Её не было только что! Тогда откуда….Эта дрянь очень приставучая…

Пыль, проникая в галерею, заполняет картины, превращаясь в вязкую серую краску, лишенную оттенков. Если не чистить – «серость» заполнит собой всё. И некоторые картины восстановить уже не выходит. Можно лишь стараться спасти оставшиеся.

– Эти картины – невероятны по качеству. – Рубен заговорил, пытаясь сломать стену молчания, и отвлечься от мрачных откровений, неведомо как появившихся в сознании. – Знаете, леди, желал бы пожать руку тому таланту, что сотворил подобную красоту.
– Всё здесь нарисовала я. – С гордостью произнесла девочка, повернувшись к собеседнику. – Я хорошо рисую?
Хотя мрачность исчезла с её светлого лица, в голосе художницы слышались нотки тревоги. Казалось, для юного творца очень важна оценка гостя.
– Невероятны по красоте. Словно живые. Трудно поверить, что вы, столь молодая,  настолько одарены.
– С….спасибо. – Девушка зарделась, а Рубен машинально отметил, что её явно нечасто хвалили. – Правда здесь не только мои картины, но каждую дорисовала.
– Знаете, никогда не удавалось рисовать. Почерк с годами выработал, а вот рисование никогда не давалось. Зато обожаю оценивать изделия искусства.

Беседа пошла куда легче, и казалось, стена напряжения между взрослым  и  подростком спала. Между тем, Эшфорд отметил – в галерее было немало картин, закрашенным серым. Именно закрашенным – следы кисточки смог опознать.

Она непрерывно относит их в центр залы и пытается восстановить. У неё не хватает сил и нужных инструментов, и тогда она начинает злиться.

Подойдя к панно, заляпанном серыми разводами, Рубен решился задать вопрос.
– Послушайте, мисс. – Почему он не спросил её имя? Почему уверен, что не ответит? –  Кто тот вандал и варвар, испортивший ваши работы? И кто посмел заточить вас здесь?
– Сколько краской не покрывала, не уходит. – Девушка погрустнела враз, с болью смотря на серость. – И поверх  укладывать чистый холст бесполезно. Вскоре пропитывается грязью.
– Может, уксусом или ацетоном? — Хозяйка явно не желала поднимать тему своего заточения. Нельзя молчать - у собеседницы вид, словно готова сотворить глупость.
– Кисточка нужна, хорошая. Мои не помогают. – Художница отвернулась от испорченных полотен, и посмотрела вверх. Только сейчас обратил внимание – потолка не было. Вместо него нечто вроде облака, пронизанного  светящимися радугами.
– Это я сделала! –Внезапно и резко прокричала девушка и указала на грязные разводы по поверхности входной двери. Веселость и некая беззаботность враз исчезли, сменившись надвинувшейся на чело тенью, и сама словно постарела на годы. – Беспомощная. Глупая. Ничтожная!

"Сделала - я" — заточила "здесь" сама себя? —  Гость осознал, что выкрик и был отложенным ответом на его начальный вопрос.— Но как? Замазав выход? И зачем? Это бессмыслено. Её последние три слова. В каждом - горечь, вихрь чувств - и ... ненависть? Ненависть никак не сочетается с юркой и яркой рисовальщицей
   
Рубен молчал – ком в горле при виде резкой перемены во внешности собеседницы, не давал сказать и слова.
– И не нужно. Говорить. – Хозяйка словно прочла мысли мужчины. – Не помогут слова. И картины тоже не помогают. Сколько не рисуй, не помогает. Только хуже делается.

– Пора!– Решительно сказала хозяйка, и направилась к лежаку. Рубен последовал за ней в отдалении, с недоумением лицезрея странную церемонию: грациозно став на колени, девчонка сняла  косынку, взъерошив короткую беспорядочную стрижку, порылась у лежака и извлекла короткую палку с ременной петлей, стянутой  тугим узлом на древке.
– Пора! Время пришло. – Художница произнесла безжизненным, обреченным голосом, от которого бросило в дрожь. – Просто смотрите. Затем вы здесь?
–  Для чего – время? И что – смотреть? – Рубен был окончательно сбит с толку и происходящим, и резкой переменой в поведении. Минуту назад казалось, что девочка расплачется, и так было бы лучше, понятнее, но сейчас это безумное спокойствие пугало. 

Что должно произойти?

Стоящая на коленях девушка не ответила, лишь скривила уголки рта в грустной ухмылке – и ловко закинув петлю себе на лоб, захлестнула ремень вокруг головы.
Рубен бросился было остановить безумную – а художница была явно не в себе, судя по замершему, отсутствующему взгляду, но не смог! Словно гигантская ладонь обхватила мужчину – ни сдвинуться, ни глубоко вдохнуть, ни пальцем пошевелить! Да что там – даже веки  отказались подчиняться, вынуждая Эшфорда видеть всё в мельчайших деталях.
Дыхание и крик застыли в сипящем горле, когда смог увидеть взгляд девушки. Жуткое и навязчивое ощущение  утраты,   безысходности – и невероятно сильной боли, в светло-голубых глазах. От беспомощности  Рубен едва не  прослезился – ему что, уготована участь безмолвного зрителя-статиста?
Её глаза.
Светло – голубые, словно небо, но холодные словно сталь и лёд. Впервые смог рассмотреть.
Лицо никак не могу, но глаза – вижу. Не могу стоять и смотреть. Соберись, старик.
Резкий выдох, шаг вперед – но девушка повернула палку, и ремень впился в нежную кожу лба. Но художница лишь безумно улыбнулась, резко, со свистом вдохнула через сжатые зубы, и принялась ловко перебирать руками, вращая орудие пытки.

Действовать – и вернуть радостную мастерицу, остановить безумный ритуал. Происходящее было абсолютно неправильным, никак не совмещались яркая девочка в полной света и красок галерее, и безумное самоистязание.
Ещё шаг – и вновь поворот петли.
До чего омерзителен скрип сдавливаемой кожи!
Он узнал пыточный инструмент – гаротта, которой удушали либо давили череп, пока не треснет. Нужно вырвать эту дрянь у неё!
Снова шаг – и ещё, и ещё!       
Он совсем близко!
Но с каждым его шагом петля на девичьей головке затягивалась всё сильнее.
Он успеет!
Из широко распахнутого рта раздался хриплый сдавленный крик, и патриарх рухнул на колени – гигантская ладонь со всей силы прижимала к полу, не давая двигаться дальше. Его не остановить. Пусть хоть в лепешку раскатает, он не остановиться. Внезапно крик прервался, и словно из воздуха послышался голос.
– Заслуживаю кары. Нарушила обещание, замазала серостью – боль отныне моя расплата. – Говорила несомненно хозяйка галереи, но её интонации изменились. Словно повзрослела.
–  Я заслуживаю наказания. Не знаю даже имени части моей. –  Но как она могла говорить – рот по прежнему широко раскрыт, словно в агонии?
– Заслужила – отвергнув любовь. – Распахнутые глаза, застывшее лицо, безмолвный  крик. Было страшно видеть, как она истязает себя, неправильно, жутко.  Рубен не сдерживал слезы – было действительно горько от своей беспомощности,  демонстрации  его бессилия.
Боль. Пальцы вцепились в пол, ломая ногти. Он не будет зрителем. Остановит – даже ценой жизни.

С хриплым возгласом  Эшфорд рванул вперед, вложив в бросок всю волю и ярость, все оставшиеся силы – и оказался рядом.  Синеглазая вновь повернула гаротту, и из её прокушенной губы потекла кровь – но завершить пытку не смогла, ибо окровавленные руки мужчины вцепились в палку и вырвали мерзкое орудие, отбросив к стене.
                     ***************************************
     
– Слезы? Она – плачет? Я – выиграл?
Перед взором стояло дрожащее марево, и патриарх ощутил, как по его щекам текут горячие горькие ручейки. Девушка же, которую он крепко обхватил, дабы не дать себе вредить, рыдала взахлеб.
– Мне..кисточка…нужна…Не могу…рисовать… Разве плохо себя вела, разве обидела чем, вызвала неудовольствие? – Девочка залепетала, словно ребенок.
– Что я должен сделать? – Отчеканил Эшфорд.
– Кисточка… Принесите… мне её. Скорее – иначе будет поздно. Это… не закончиться, будет лишь хуже. – Повзрослевшим голосом прошептала художница.
– У тебя здесь целая куча коробок для рисования.
– Они…испачканы. Принесите вашу, чистую.
– Мне не легче, юная леди. У нас одинаковая ситуация – вы не можете очистить холсты и рисовать, я же никак не могу прочитать некоторые книги у себя, в библиотеке.
– Эти книги…важны для вас?
– Не знаю, мисс. Просто терпеть не могу беспорядок. Когда что-то не понимаю.
– Как вы пришли – сюда?
– По следу краски.
– Я знала. – Девочка всхлипнула. – Знала, что придете. Для вас нарисовала, путь.
Быстрее - становиться лишь хуже. Прошу! Только вы...Вы сможете помочь. Помочь - остановить.  - Девушка пронзительно уставилась на патриарха своим стальным взором. Тот не отвел взгляда, ощущая как их окутывает серый туман, но не поглощает - не поглощает из-за алого, ярко-болезненного света сверху. Но вскоре в серой мгле остались лишь глаза, пылающие синим, ледяным огнем. Глаза - и безумная улыбка. И голос. Шепот, полный боли и отчаяния. Говорила девочка - нет, уже повзрослевшая женщина, полная гнева и ярости.

- Ненавижу! - Хриплый шепот - как лезвие в тело. - Ненавижу! Если бы не он - не было бы так...больно. Всё, всё было бы иначе. Всё из-за него, один лишь он виновен. Боль - его вина. Заставлю - заплатить. Я выживу - ради мести ...Ему! Напою моей болью и горем вдоволь. Вытерплю, выстою...
- Ненавижу. - С каждым словом голос взрослел. - Ненавижу за то, что не могу, не хочу забыть. Ненавижу — всё, что умею, всё чему научилась - ради его одобрения, с его помощью. Месть смысл жизни моей. Беспрекословное служение - ради сладостного момента мести, когда дам волю гневу и ненависти.

Серый туман захлестнул Рубена тугой петлей, унося прочь из галереи, но кошмар казалось, только начинался.

Взмах век. Вдох.

Звук. Шипение с писком. Знакомо. Система жизнеобеспечения. Дыхание тяжелое, прерывистое — через кислородную маску. Боль. Вся нижняя часть тела — сплошной очаг боли. Нет сил даже сжать кулак. Нет сил удержать грифель. И боль внизу – сущая мелочь по сравнению с ощущением острых когтей в груди.

Взмах век. Выдох.

Крик — переходящий в тяжелый хрип. Низ живота, ноги - в потеках крови. Но кровь, касаясь белоснежного пола, оборачивается грязной, темной жидкостью.

Взмах век. Никак не закрыть глаза. Вдох.

Кинжал бьет в сердце, удар за ударом. Смерти нет - лишь поток серой бесцветной жидкости.

Взмах век. Выдох.
Он - в аду. Но тогда - чьем? Боль - не его. Слезы - не его. Не его - ад. Её. Той, что ненавидит.

Отредактировано Рубен К. Эшфорд (2019-02-03 21:41:35)