[npc]132[/npc]
- Через Мозамбик мы прибыли в Родезию, в город Солсбери, - продолжил рассказ Генрих. - И первое, что я увидел – страшные разрушения. Мы ехали по центральной улице и почти каждый третий дом носил на себе следы разрушений и пожаров. Людей на улицах было мало, меня очень удивило тогда, что белых европейцев было раза в четыре меньше, чем чернокожих. Алоиз, помню, презрительно усмехнулся: “Мы что, будем тут воевать за этих ниггеров?” Причина стала нам понятна лишь когда мы прибыли в штаб. Майор Роммель, пожалуй слишком молодой для своего звания, принял у нас документы и ввел в курс дел. Англичане продвигались стремительно и сейчас линия фронта пролегала немногим более чем в ста километрах севернее Солсбери. Их авиация осуществляла беспрестанные налеты на город. Наши люфтваффе не справлялись, против двадцати наших эскадрилий в Родезии действовали три воздушных флота англичан. Губернатор провинции был вынужден принять решение об эвакуации немецкого населения в Мозамбик и дружественную ЮАР. На севере оставались только части бундесвера, штабы и подразделения снабжения. Корабли в Европу еще ходили, но британская авиация и подводные лодки с каждой неделей топили все больше судов и грозили в самой ближайшей перспективе отрезать нас от Родины совсем.
В комнату вошла Петра, прервав повествование Генриха.
- Как у вас дела? Хейни, дорогой, ты не слишком утомляешь девочку историями? Вы уже почти два часа сидите, а пора ужинать.
- Ты помнишь, как мы познакомились, Петра? – старик улыбнулся и в его глазах заплясали озорные искорки. – Я как раз собирался рассказать Эльзе эту историю.
- Да ну тебя, старый балагур! – бабушка в притворном гневе погрозила ему пальцем. – Он тебе нарасскажет сейчас, больше ему верь! Давайте я лучше принесу вам чай и пирог, я испекла твой любимый с брусникой и яблоками, будешь, милая?
Лиза кивнула и бабушка вышла, вернувшись спустя минуту с подносом, где исходили паром две чашки ароматного черного чая и две тарелки с кусками пирога. – Угощайся, дорогая. Будет сильно завираться – зови, я мигом расскажу всю правду, не отвертится!– Поцеловав внучку в щеку, Петра Нойехаузен скрылась за дверью.
- Вот так всегда, представляешь?! Я вру? Я? Вру??? В чем угодно и кому угодно, но только не своей семье и не о нашем прошлом. Ладно, о чем это я… Да, мы прибыли в Родезию и нас направили на линию фронта. И вот там, Эльза, там и рухнули все наши юношеские иллюзии о том, что такое война. Мы были распределены во 2-й полк 7-й мотопехотной дивизии бундесвера «Флориан Гайер». Нам с Алоизом передали под управление по взводу. Смешно это выглядело на самом деле, если бы не было грустно. Разные там были солдаты. И ребята нашего возраста и мужчины постарше, уже за тридцать. Но всех их уравнивало в годах одно – они успели повоевать. И в глазах у них не было задора и лихости, что еще оставались у нас. Была лишь холодная отчужденность и принятие своей судьбы. Мы – их командиры – вынуждены были учиться у них, дабы понять войну и выжить в ней. И они относились к нам без враждебности, порой даже отечески, сознавая, что ничего лучше нас Германия сейчас дать не в состоянии. Первый бой… нас сломал и перемолотил. В 9 утра началась артподготовка англичан. Люди стали прятаться в блиндажи, в ячейки, вырытые в стенках окопов, дабы защититься от огня и осколков. Я никогда не забуду картину, как в солдата в метрах пятнадцати от меня воткнулась мина. Прямое попадание. Тело поглотило большинство осколков, но всех вокруг окатило кровавыми брызгами и клочками плоти. Я не успел никак отреагировать. В следующую секунду мне в плечо вонзился осколок от той самой мины. Было не то что больно. Было горячо, безумно горячо. Я вскрикнул и потерял сознание. Пришел в себя может через десять минут, а может через час, время остановило для меня ход. Помню лишь, что обстрел кончился. Плечо пробило на вылет, руку неостановимо дергало болью, но кровь еле сочилась и я мог ей двигать. Спустя еще десять минут началась атака. С холма на наши позиции выдвинулась английская пехота под прикрытием танков. И я понял, что артиллерийский обстрел это не слишком страшно. Ты забываешь обо всем, Эльза, когда над тобой проходит бронированное брюхо танка, траки лязгают и роняют тебе на лицо комья земли, а ты вжимаешься спиной в стенку окопа и молишься всем святым, чтобы он сейчас не вздумал остановиться и не начал елозить на месте, заживо зарывая тебя в красную африканскую почву. Алгоритм действий был «пропустить над собой – выжить – бросить в корму противотанковую гранату – нырнуть в окоп – вынырнуть – добить вылезающий экипаж – выжить – повторить необходимое количество раз». К полудню… наш батальон поредел на треть. Мы остановили атаку, но заплатили дорогую цену. В моем взводе осталось четыре не раненых бойца, двое раненых были тяжелыми и их требовалось вывезти в тыл. Еще пятерым… вернуться домой было уже не суждено. Мое плечо начало сильно кровоточить и требовало ухода. Роммель отправил меня с колонной в тыловую медсанчасть. Заодно должен был передать тяжелых в лазарет и доложить в штабе полка оперативную обстановку.
Старик отпил глоток чая, закатил глаза от удовольствия, и продолжил.
- В лазарете… меня встретила медсестра. Девушка лет девятнадцати, почти твоя ровесница. Милое лицо с веснушками, синие-синие арийские глаза и невероятные золотые локоны, которые она прятала под косынку с красным крестом, но они все равно выбивались наружу и будоражили воображение. Возможно мне не стоит такое говорить внучке, но первой мыслью было: «Интересно, наверно они будут красиво выглядеть, рассыпавшись по подушке». Девушка поймала мой взгляд, поняла его, густо покраснела и, распоров на мне промокшую от крови шинель, начала деловито обрабатывать рану. Я шипел от боли, но позволить себе ругаться в ее присутствии не мог. Потому что я полюбил ее сразу уже тогда. Ее звали Петра Шнайдер и она была очень похожа на тебя в твои годы. – Генрих тепло улыбнулся Лизе. – Порой самые страшные горести дарят тебе самое ценное в твоей жизни. В лазарете я пробыл две недели и когда врачи сочли, что рана достаточно зажила, я вернулся на фронт. Потянулись недели и месяцы. Мы наступали, отступали, держали оборону – но англичане неумолимо, раз за разом, теснили нас дальше и дальше на юг. Солсбери мы обороняли два с лишним месяца, в той мясорубке полегло почти триста тысяч солдат. Я писал родным домой, что скоро вернусь живым и с победой, но только лишь чтобы их успокоить, ибо сам в это не верил ни на йоту. Я писал правду Петре, просил молиться за меня и за всех немецких воинов, оборонявших город. Спустя неделю город пал. В подавленном настроении мы отошли в джунгли. Положение усугубляло то, что морская блокада наконец замкнулась. Мы оказались предоставлены сами себе. Ни вестей родным, ни припасов из дома, ни снабжения. Топливо подходило к концу, авиация уже не летала и англичане безраздельно господствовали в воздухе. С тяжелым сердцем, понимая безальтернативность ситуации, генерал Леттов-Форбек отдал приказ о переходе к партизанской войне. Тяжело это вспоминать. Мы уничтожили всю технику, что у нас была. Танки, наши великолепные «Пантеры» и «Кёнигс-Тигры», отдать врагу мы не могли. Мы забили каждый снарядами под завязку и подорвали. С одними автоматами «Штурмгевер», гранатами и легкой артиллерией армия ушла в джунгли.
Алоиз пребывал в крайне мрачном настроении. Как и все мы, впрочем. Однако, он первым из нас задался вопросом, а кто виновен в этой войне? Нужна ли она была Германии? Он спрашивал меня, почему, в чем был смысл влезать в бойню, ради кого – поляков, венгров, болгар? Эти слизняки, говорил он, не в состоянии были дать отпор русской военной машине, а все тяготы войны упали на плечи немецкого солдата. «- Союзнические обязательства? В гробу я видал такие обязательства! Они были нам не братья, не родичи, конгломерат славян, евреев и грязных цыган – и мы погибаем лишь из-за того, что когда-то Европа решила, что мы единый союз. Плевал я на союз! Не влезь мы тогда, Германия не потеряла бы Гамбург, ты не потерял бы дом, и мы не сидели бы сейчас в этих вонючих джунглях, умирая от пуль, осколков и тропической лихорадки». И с каждым днем, по мере того, как таяли наши запасы, а мы вынуждены были устраивать засады на английские колонны, теряя людей только для того, чтобы восполнить их, я все больше убеждался, что Алоиз был прав. Не вступи Германия в эту войну, мы все были бы избавлены от этих жертв.
Был эпизод, я не могу его однозначно охарактеризовать, но он стал для Алоиза переломным моментом. В его взводе служил еврей, Уве Гольдберг. Мы не обращали внимания на его национальность, войне чужды национальная и религиозная рознь, когда все сражаются за общее дело вместе. Но однажды на утренней перекличке мы недосчитались Уве. Он исчез, как исчезла и его винтовка и все вещи из лагеря. Стало ясно, что он дезертировал. Алоиз рвал и метал, заявляя, что «мерзкий жидёнок предал всех нас». Он потребовал у Роммеля немедленно сменить дислокацию батальона, дабы мы все не попали в ловушку англичан, ибо «чёртов еврей однозначно переметнулся к ним». Роммель одернул Алоиза в его высказываниях, тем не менее приказ об экстренном свертывании лагеря отдал. Но мы опоздали. В темноте, когда мы уже были на марше, джунгли осветили ракеты англичан. В ту же секунду лес взорвался огнем. Возможно Гольдберг сдал нас, а может это было совпадение, я не знаю. На Алоиз тогда утвердился в мысли, что так оно и было. В тот же момент… Тех, кто не успел залечь на землю, буквально скосил поток металла. Последнее, что я увидел – стоящие за измочаленными деревьями британские танки, только вместо орудийных башен на них были установлены странные коробки, состоящие из сотен маленьких трубок. Нечто вроде направляющих для ракет в системах залпового огня, но в несколько раз меньше калибром. Только потом я узнал, что в Африке британцы испытывали новую скорострельную систему «Metal Storm», а мы были для них подопытными кроликами.
Я увидел линию машин – а через секунду стальная оперенная стрелка, одна из тысяч, выпущенных ими – пробила мою грудь. Вошла левее сердца, разнесла три ребра, проделала рваную дыру в легком и вышла из спины. Счастливое стечение обстоятельств, что не был поврежден ни позвоночник, ни сердце и ни аорта. А также то, что раскаленный докрасна унитарный снаряд выжег все легочные сосуды, не дав мне истечь кровью. Но в тот момент, я подумал угасающим разумом – «вот она, смерть».
Генрих расстегнул рубашку и оголил левую половину груди. Почти всю ее занимал жуткий белый шрам, переходящий во впадину, где отсутствовали части ребер, левого соска не было. – Вот так, Эльза. Немного правее – и не было бы ни меня, ни твоей мамы и ни тебя. Спасибо Деве Марии и твоей бабушке, что вытащили меня с того света. Меня привел в чувство Алоиз. Ему оторвало два пальца на руке, и контузило, но в остальном он был цел. Два дня мы пробирались сквозь джунгли к главному лагерю, последние из погибшего батальона. Несколько раз я молил бросить меня, добить, так больно мне было. Но Алоиз упрямо пёр вперед и в конце концов, когда я уже потерял всякую надежду – мы вышли к своим. Меня сразу отправили в госпиталь, со мной были Алоиз и Петра. Шесть долгих месяцев я был на грани жизни и смерти. В Родезии мы потерпели поражение и генерал отдал приказ о переносе обороны в Южную Африку. Я пришел в себя в госпитале в Йоханнесбурге, и первым, что я увидел, было лицо твоей бабушки. Слезы текли по ее щекам, но она улыбалась, держа меня за руку. Тогда я и попросил ее стать моей женой. Спустя еще несколько недель наши кригсмарине смогли временно прорвать блокаду, и несколько кораблей с гражданскими, где находились в том числе и я с женой, списанный по инвалидности в тыл, отплыли в Европу. Алоиз остался сражаться в Южной Африке вместе с Леттов-Форбеком, вновь его я встретил несколько лет спустя, уже в Германии.
Генрих допил свой чай и поставив чашку на поднос, внимательно посмотрел на внучку.
- Прежде чем я расскажу тебе финал этой истории, поведай и ты мне, что тебя гнетет, Эльза? Я понимаю, что это из-за твоих связей с «ННР», ведь так? Но явно не из-за Мальченко, что-то другое. Тебе нравится парень оттуда, и его арестовали на митинге? Родители давят на тебя из-за взглядов? Расскажи мне, пожалуйста.
Отредактировано Алексей Ланской (2017-11-13 01:55:17)
