За выворачивающей мозг наизнанку болью он уже не понимает ее слов, погружаясь в  какое-то горячее море боли, разъедающее его   снаружи и изнутри море, где не видно ни берегов, ни чего-то еще. Психическая и физическая боль сливаются воедино, первая терзает разум сама, вторая - рвет связь с реальностью, ведь легче сдаться, чем продираться через слабость, судороги,  горячий красный туман в глазах, одним из которых  больно даже смотреть, а другой снова становится комок боли, раскаленным угольком в глазнице, который только тронь, попробуй.

Он упускает, теряет безвозвратно контроль - и проваливается еще глубже, туда, где можно только выть, даже не звать на помощь, в которой действительно нуждаешься. За попытку поговорить он платит болью, которая снова берет свое, выворачивает наизнанку, выбивает из по тела опору - сейчас для него вся комната ходит ходуном,  и предметы лишь смутные тени самих себя, и Майя - тоже тень, готовая в любую секунду раствориться среди них, бросив Крестовского на растерзание его демонам.

Не бросает, и он вздрагивает от контакта, который тащит его обратно, в мир, где боль не единолично им владеет. От пальцев во рту его передергивает,  тошноту тяжело сдержать, и еще тяжелее - не сжать челюсть вовсе, он останавливается только почувствовав, как зубы наткнулись на что-то. Алекс давится таблеткой, которую и проглотить, и вытошнить , кажется, невозможно - кажется, по стенкам горла проводят теркой. Судорожно дергается горло, все же проталкивая ее внутрь, просто чтобы это прекратилось, чтобы боли не стало больше. Слова Майи звучат как сквозь вату, сквозь туман, он ни одного не понял, но чувствует - она здесь, рядом. Рядом.

От прикосновения ее руки в голове звенит и не удается сдержать стон, но, как ребенок, Алекс доверчиво и резко тянется к ней, только чтобы не потерять это чувство, что  выход есть, что его вытащат, что не бросят. Все еще больно, господи, как же больно на деле может ему быть! Слова через одно доходят, иногда больно даже от них, но главное - он ее слышит, чувствует ее, смутная тень становится человеком, единственным спасением для Алекса сейчас, когда ему изменили силы и даже разум. Он неловко, неумело и медленно  поднимает свою руку, пытаясь найти Майю, удержать рядом, пока не отступит боль - неловкое, полуслепое движение, попытка удержаться.

- Т-только... Не уходи. - С трудом шепчет он, - Я не уйду, пока ты есть...

Мольба, больше похожая на надежду и веру - хотя откуда бы им быть  у того, кому голову рвет на части боль? Но кроме боли, есть только она,  отчаянно пытающаяся спасти утопающего, как будто это не он, а она может умереть сейчас. У его надежды и спасения есть имя, которое Алекс шепчет, насколько хватает сил:

- Майя... Майя...

Отредактировано Alex Cross (2017-02-13 03:52:31)

Страх, что ладонь встретит пустоту, что Майя все же уйдет - сильнее боли, сильнее вкуса крови во рту. Но она не уходит, напротив,  она оказывается совсем рядом, касаясь его лба своим - прохлада шокирует, заставляя боль отступить - и их глаза встречаются. Он не знает, что сейчас видит Майя, но сам наконец-то ухитряется через силу, через боль и туман всмотреться - жадно, с надеждой - в ее необычные, фиолетовые глаза. Один, точнее, большего Алексу в таком положении не дано - и даже не в цвете дело, а в заметной даже ему сейчас  решительности, с которой она бросается к нему на помощь. Решительности  на грани чего-то неясного, пугающего, непонятного, как будто спасают здесь не его одного, как будто бой идет за что-то большее чем жизнь и здоровье раненого солдата.

Крестовский чувствовал это в Майе и раньше, но только сейчас осознание пришло окончательно и бесповоротно. Он был прав, думая, что ее ведет нечто большее, чем долг, пусть сейчас эта мысль и теряется почти сразу в море боли, тонет в фиолетовых глазах его спасительницы. А он сам хоть и не избавился от боли, но терпит ее, рукой слабо касаясь волос Майи - обнять ее, прижать покрепче к себе не выходит в таком положении, - хоть и хочется -  и он просто неловко гладит ее по щеке, с грехом пополам придвинувшись к краю кровати, чтобы быть ближе. Неудобно, трудно, но Алексу хотя бы не до боли - ее близость может и не лечит  тело, но  дает ту малую толику веры, что он не сдохнет и не свихнется, что еще встанет. И тогда, возможно... Майя может лишь видеть, как взгляд единственного глаза становится менее затравленным, чуть теплеет, как будто корочка льда поймала луч солнца и слабо-слабо его отразила.

Ее слова заставляют насторожиться - даже еле-еле терпя боль, Алекс способен отличить японский от английского, хоть и только через слово понимает, о чем она. Если бы не интонация, он бы просто сдался, хватило бы просто ее голоса возле самого уха, ее близости и убежденности, что он выкарабкается, несмотря ни на что, а боль - временна. Крестовский был готов ей верить, он боролся с слабостью и болью ради этих моментов. Только вот она слишком близко, чтобы он не расслышал последние слова, от которых внутри похолодело.

Он живой. Она - нет?

Глаз широко раскрывается, и Алекс закусывает губу, потому что второй глаз, который не видит, но болит, тоже пытается открыться под повязкой. Боль адская, прожигающая изнутри, но она не дает сорваться в забытье, забыть слова, от которых почему-то становится страшно. Чувство, что он прикасается к чему-то темному и опасному, вернулось, но для него это не препятствие, чтобы сказать - она не сможет не услышать - слова на японском. Ответ на ее странную, непонятную обиду.

- Как и ты, Майя. - Прорвавшись сквозь боль, через пересохшее и ободранное горло, его голос звучит вряд ли особенно приятно, но уверенно, а не как у слабого страдальца, которым он ей, наверное, кажется, - Ты жива. Попробуй только сказать, что нет.

Он притягивает ее ближе, хотя казалось бы, куда уже, и - не хотел, но так случилось - невольно касается своими губами ее губ. Это еще не поцелуй, вероятно - но уже на грани, потому что они еще живы - и он и она, без исключений.

А ее губы - теплые.

Какое-то время она не отстраняется и это действительно становится поцелуем - не грубым и не нежным, скорее уж - странным, зависшим на середине - они не разжимают губ, просто остаются так на какое-то - непонятное и неощутимое - время, и он чувствует до самого конца истину: Майя не призрак, она живая и теперь он не забудет этого даже в самый жестокий приступ боли, и если будет звать ее имя - в котором есть что-то весеннее, казалось бы, не вяжущееся с ее образом, но в то же время неуловимо ей подходящее - то без сомнений в этом. Когда она подается назад, это больно - по своему. Боль не горячая и рвущая, а холодная, давящая, лишающая сил. Алекс даже не заметил, как тот, первый приступ стал утихать, переходя в стадию, когда боль с ума не сводит, но медленно точит и точит тебя, неспособная убить, но способная мучить.

– Мне жаль.

Как холодные капли, падающие с лесных веток после долгого осеннего дождя, слова выдают давнюю боль, как и то, как Майя  устало сидит на полу. Потому ли только, что из-за него вымоталась и не спала ночами? Алексу так не кажется. Он не мог просто принять ситуацию как есть, она не смогла сдержаться и что теперь им осталось? Каждый в глубине души хотел бы, наверное, чтобы все вернулось назад, и в то же время - не хотел бы. Так бывает, когда  не хочешь остановиться - или не можешь уже. Алекс не видит ее глаз больше и не знает, что в них - жизнь или смерть?   Боль или усталость?

- О чем ты жалеешь?  - Он спрашивает спокойно, хоть и привычно негромко, наследие тех моментов, когда от громкого звука, казалось, могла расколоться голова. И Крестовский уже понимает, что так просто это не кончится и стоить ему будет дорого, но что-то толкает его дальше, вернувшаяся частичка того, кем он был, пока не попал в категорию тяжелораненых и приговоренных к постельному режиму. Он точно пожалеет о том, что пытается сделать сейчас, но говорить с ее затылком - мучительнее намного. Неподвижность и забота Майи оберегали  полковника от перенапряжения, но к черту. Он осторожно, как будто передвигаясь по битому стеклу, пытается опереться на руки, и сразу же чувствует, как  комната вокруг него покачнулась. Сжимает зубы, и выигрывает еще пару сантиметров. Жить будет. И Майя будет.

Почти сел - чтобы осторожно коснуться рукой ее плеча:

- Майя, почему ты считаешь себя мертвой? Мертвые не спасают живых. - И у них не таких теплых губ, таких глаз, в которые невольно смотришь, даже не  понимая до конца, что в них такого, но - смотрел бы долго еще. Алекс перешел на японский окончательно - сейчас даже рад, что можно так. Майя, а все же - какой язык тебе родной? Кто же ты, спаситель, которую саму спасать впору?

Только не гони, не отталкивай. Если тебе нужно заботиться обо мне, чтобы ожить - я  здесь.

Неожиданная решительность ее фразы о спасении - что-то странное, непонятное. Алекс был один раз уже живым мертвецом и тогда не мог никого спасти - пока не решил, что хватит, довольно, пора жить хотя бы чтобы не сдаваться и не похерить все, что сделали те, кто ушел. Удивление и слабость от попытки хотя бы сесть не дают помешать ей стряхнуть его руку - Крестовский до отвращения слаб и телом, и разумом, даже одна мысль для него тяжела. А следующие слова Майи бьют наотмашь, разрушая то малое, почти случившееся между ними - расплата за то, что хотя бы попытался подойти ближе и тронуть какую-то старую, но все еще кровоточащую рану. Алекс отшатывается, забывая о контроле и снова падает на подушку - неловко, безразлично к тому, что с ним будет, лишь прошептав ее имя ей вслед.

Больно. Только вот теперь не голова болит. Болит внутри, но уже поздно. Та минутная живость глаз, которую Майя видела, уходит, заменяясь мутью и холодом.

В те дни Алекс еще немного пытается говорить с ней, но снова и снова тонет в густом, как вата, тумане полусна-полубодрствования, лишь иногда приходя в себя до конца и в эти моменты его взгляд пронзителен и просит то ли о помощи, то ли о прощении лучше любых слов, но это только краткие вспышки, проблески сознания. Голова болит по прежнему, но боль уже не острая, а тупая, как будто он пытается пробиться наружу из комнаты с мягкими стенами - голову не расшибешь, но и не выйдешь. Сил нет, чтобы это вышло за пределы  кратких усилий, пусть где-то внутри он и рвется из пелены бессознательного, чтобы достучаться до той, кто себя хоронит.

Но она не хочет слушать и снова глаза гаснут - он чувствует себя мертвецом, до которого ни живым, ни мертвым нет дела. Даже не следует порыву попросить хоть как-то передать весточку своим - ситуация, в которой Крестовский оставлен всеми в доме, где пахнет больницей и на страже та, кто не чувствует себя живой, сейчас выглядит свершившимся фактом. Наверное, Алекс на грани того, чтобы сдаться на милость апатии, решить что нечего ждать и нет там впереди никакого "выздоровления", но... Всегда есть одно "но". Всегда.

Когда ослабевает сдерживающая его пелена, возвращается боль, а вместе с ней - жизнь. В глазах все чаще не плещется мутная талая вода, это больше похоже на металл - тусклый, но не ржавый. Молчаливое, мрачное, но все же - упорство, воля к тому, чтобы встать, чтобы заставить себя слушать. Хватит, он наигрался в мертвеца еще тогда, и не сможет смириться с тем, что также поступает кто-то другой - какой бы ни была причина. Ты живой, пока можешь хоть что-то сделать. И то что он чувствует, лучше всего назвать злостью. Старая сука, Смерть, пыталась наложить руки на женщину, которая отобрала у гадины его самого. Обойдется, зубы обломает.

В один из таких моментов он пытается встать - когда Майи нет рядом. Кажется она вышла что-то купить. Искусывает губы в кровь, чтобы не дать себе уступить слабости... И чтобы не позвать Майю. Сам. Благодаря ей, но сам. Не хотел, чтобы она с этим безучастным лицом его поддерживала. Все тело ломит, головокружение заставляет почувствовать себя на корабле в шторм, он толком не видит порой противоположной стены. Когда Крестовский опирается на кровать, стоя на полу, его колотит дрожь, но он стоит. Стоит. Потом даже делает шаги - на звук открывающейся двери. А вот это уже зря. Падает, рыча от боли, от злобы на свою беспомощность. В голове от удара звон и взрыв боли, какого уже давно не было, а ведь он даже не ударился ею напрямую. Привалившись к стене, Алекс находит силы только чтобы посмотреть на Майю.

- Май... Ох. Черт. - Как ни крути, в его состоянии достойной приветственной фразы не получается. Он толком не одет, слаб, болен, ранен, да и положение у него не из тех, которым можно гордиться, а боль в голове сильнее чем когда-либо. Но единственный глаз смотрит открыто, прямо - так не смотрят на призраков и приговоренных. Разве что чуть виновато - мол, извини, чудесное выздоровление отменяется.

Отредактировано Alex Cross (2017-02-16 18:13:11)

Вот теперь она злится и дело, по хорошему говоря, дрянь. Он почти беспомощен, а она - заметил уже - далеко не слаба, так что даже здоровому Крестовскому создала бы проблемы. Голова раскалывается - дожил, ощущение кажется привычным, чем-то таким, без чего трудно представить эти дни. Головная боль, очаг боли в глазу, слабость и духота. И лицо Майи. Все это каким-то непонятным образом сливается в что-то единое, клубок противоречий, выход из которого  им обоим не найти. Гарнизон крепости, уже на грани того, чтобы вцепиться друг в друга. Или нет? Майя после тех слов похожа на пленницу, сторожа собственной могилы. Но прикосновение ее рук, пусть и злое - но неравнодушное. Вряд ли такую улыбку на искусанных во время приступов губах, осунувшемся лице, которое отчасти закрывает повязка на глазу, можно назвать особо приятной или веселой, но в Алексе сейчас больше жизни, чем было когда-то. Несмотря на состояние, он чувствует, борется, пытается поставить на своем, достучаться до девушки, которая сейчас  явно собирается ему устроить взбучку. Несмотря на не лучшее воплощение идеи в жизнь, он улыбается ей сквозь боль - которая уже как старая подруга, намекающая, что не против прописаться в его голове навсегда.  Понимает ли Майя, что для него будет значить превращение симптомов в хронические?

- Не знаю. - Неожиданно, пронзительно, честно. Ответ рождается сейчас - Алекс и правда уже не уверен в том, что ждет его за стенами дома, зато уверен в том, что здесь у него свое сражение, без завершения которого ему не прийти просто так к своим и не сказать "Я дома". Равнодушным он быть не может, только не с Майей. И "не знаю" относится скорее к тому, что делать потом. Потом, когда боль, возможно, отступит или он что-то изменит, или еще что-то поставит его перед необходимостью уйти.

- Я был мертвецом, Майя. - Слова тянутся медленно, это не короткая фраза  и требуется усилие. Он знает, какое, он уже понял правила игры с боль, в которую, не исключено, еще долго будет  играть каждый день. Может быть и до последнего дня. В глазах мелькает - на мгновение - та самая пустота , при которой тело движется скорее по привычке, а душа уже готовится уснуть.  Он был там, был на грани между живым и мертвым, и для этого не нужно умирать телу.  Тогда была душа, а тут боль пытается убить его разум. Что убивает Майю? Что убедило ее, что она уже мертва?

- Больше никогда. Ни себе, ни другим... - Стиснутые зубы, в взгляде - металл, впервые за прошедшее время в Алексе можно разглядеть волю человека, который смог уже не единожды выжить вопреки всему, - Не позволю.

Слова на выдохе, потому что снова звенит в ушах, а голову окатывает болью. Каково это - дожить остаток жизни с мозгом, который как будто кипятят у него же в голове? Есть шанс узнать. Почему бы и нет? Он уже был мертв внутри, и оказалось - ошибался.

- Не хочу уходить... И оставлять тебя мертвой. - Довершил свои слова, последним решительным усилием, и тут-то и подошел предел сил - виски сдавило, в правой глазнице провернули раскаленный штопор. Боль противник опытный, она всегда бьет в ответ - и всегда сильнее чем было твое сопротивление. Если ты выгонишь демона, он уйдет - но потом найдет еще нескольких посильнее и вернется, так кажется писали в книге? Правы были.

Сейчас Крестовский может только  стиснуть зубы и терпеть боль, без разницы, решит ли Майя дополнить ее парой хороших тумаков. А что. если еще раз дать по голове, то есть шанс, что овсе встанет на свои места. Капли пота катятся по лбу, даже то, что он обнажен, мало помогает. Стесняться нет сил, да и чего Майя там не видела?

Каким-то неведомым образом они достигают подобия понимания - Майя хоть и на свой лад, но понимает его слова, по крайней мере, не задает вопросов и не говорит что это бред. Но ее слова странные, как будто о том же, но не совсем. Она не спорит с тем, что он был мертв, но говорит что он где-то не был. На том свете, что ли? И правда - не был. Мертвецам вполне позволительно ходить по земле, и многие вокруг даже не заметят, что внутри все мертво и холодно. Необязательно телу гнить, если разрушается душа. И ее слова о том, что за других нельзя решить - не так уж и не верны.

Ведь часто они и сами не решают, где и как им умереть, и неважно, хотели ли они этого. Решить и правда невозможно. Но  можно помочь принять решение, как помогли ему. 

Это все - в голове, вперемешку с красным туманом боли, в то время как тело паршиво слушается Крестовского и он позволяет Майе делать то, что она делает - чтобы только потом понять, что он не против этого. Как же много значит, когда рядом есть кто-то, кого можно почувствовать. Вот только Алекс  уже понимает, что ему важен не "кто-то", а эта девушка, которая сейчас рассказывает свою  историю - путь и кратко. Человек умер здесь, она хотела убить его, но не успела и его забрала болезнь. Странно как-то. Чего же она ждала? И ведь нет, не похоже, что бросила медленно умирать.  Следующие слова наводят на догадку, кто такая Майя, за что ей было мстить и кому, но не отвечают на вопрос, зачем тот человек ее спас - хотя Алекс мог бы найти ответы из своего опыта.

И он знает это состояние - когда кто-то ушел, забрав с собой возможность что-либо изменить в отношениях с ним, поставив точку, которую не сотрешь. Что теперь Видела ли Майя в нем кого-то похожего на покойного, потому ли так яростно отбирала его у безумия и смерти? Только вот Крестовский - не он. Он боялся вероятности, что обречен, но все равно пытался выкрутиться, выжить. Пытался ли тот, другой? Сомнения. Но пара слов у него есть. И есть рука, которой он обнимает Майю, прижимая к себе ближе. Раны души могут не зажить никогда, но это не повод сдаться. Именно это помогает сдержать боль снова.

- Месть никуда не ведет. - Негромко, без эмоций, констатирует он факт с фатализмом того, кто уже это пробовал и знает лучше, чем все прочие, хотя лучше бы не знал вовсе, - Она что-то в тебе выжигает и остается лишь пепел. К лучшему, что у тебя нет крови на руках.

Слишком хорошо ему это известно, и он до сих пор помнит пепел на месте домов и людей. Помнит кровь, которую не имел права проливать, но пролил. Потому что иначе не мог и не хотел в тот момент.

- Ты можешь решить за себя сама. Только ты и можешь. - Алекс осторожно притягивает ее поближе, чтобы посмотреть в глаза, - Умершие чуть не забрали меня с собой. А я бы потянул за собой и других, если бы не помогли опомниться.

Он не говорит этого прямо, но и так понятно, что он делает для Майи то же самое. Тот, кто уже заглянул в собственную могилу, не пожелает этого никому другому.

- Тому, кто пребывает среди живых, есть еще надежда.* Что-то сделать ты еще можешь. - Трудно дается долгая фраза, но время пришло довести разговор хоть и не до конца - не заставишь человека жить вот так с  ходу - но хоть до чего-то. Хоть до какого-то понимания. Он снова гладит ее по голове, как тогда, но теперь уже в Крестовском чувствуется понимание. Вовсе не жалость - подать руку можно и без унижения. Он не лучше нее, он такой же - где-то, в малой степени, но такой же.

- Он тебе не для того жизнь спас, чтобы ты снова умирала. И ты это сама знаешь, иначе не возвращала людей в жизнь. Может быть, тебе самой вернуться пора? - Заглядывает ей в глаза и на этот раз - и правда целует - не слишком напористо, мягко, но уже безо всякой двусмысленности и возможности сделать вид, что это недоразумение. Почувствуй, Майя. Почувствуй себя живой, нужной, желанной. Неловкая, грубоватая нежность и забота, нашедшие применение на другом краю Земли - вот так тоже бывает...

*цитата из Ветхлого Завета