Последнее время Майя не раз уже ловит себя на гаденьких, почти преступных мыслях о том, что прежний худой мир был лучше того, что происходит сейчас – раньше она могла жить почти нормально, выплачивая за дешёвую квартиру каждый месяц посильные суммы, не думать о свистящих над головой пулях, не слышать грохот орудий и не провожать взглядом скользящие по трассам за город найтмеры, которые спешат отнюдь не на учения. Тот мир был почти идеален, но его больше нет, и сожалениями тут ничего не исправишь.

Лайтинги покидают город, милосердно предлагая взять её с собой – почти приказывая – но Майя лишь качает головой. Это её город, хочется сказать ей, её дом. Она достаточно бежала прочь, пытаясь спрятаться под чужой защитой. В тот же день Майя отказывается от старой квартиры – тесной клетушки с вечно капающим краном – и перетаскивает узел с вещами в дом, который достался ей по наследству. Её дом, который теперь она обязана защищать, а в узле с вещами у неё теперь есть вещи поинтереснее старенького Рюгера.

Её дом оказывается крайне удачно расположен, и потому иногда «дорогие друзья» оставляют у неё на пару дней раненых, которых нет нужды тащить в лазарет прямо сейчас, потому что лазареты переполнены, потому что эти раненые принадлежат к «союзникам», но не находятся в статусе «друзей», потому что Майя беззлобно соглашается – подчеркните причину по вкусу. В жизнь Майи это не вносит никаких перемен – комната в глубине дома всегда готова принять гостей, а она сама за редкими хлопотами просто бездумно читает или смотрит в окно. Она – солдат на карауле, так что гости немного развеивают эту тоскливую печаль.



Наступает пора удушливой жары, линия фронта смещается в их пользу и «гостей» больше не бывает. До тех пор, пока однажды в её дверь не ломятся, будто стремясь снести её с петель, не оставляют на её попечение мужчину, не поливают его слезами заочно, не прощаются с ним чуть ли не всем отрядом – полком, батальоном? Майя стоит в дверях молчаливым надгробием, пока все не уходят, обещая вернуться сразу же, как закончится наступление. Ему обещают, не ей – даже без сознания раненый является лучшим собеседником, чем она.

Как только дверь захлопывается, отрезая её от эмоциональной компании, Майя остаётся наедине со своим домом, и ей снова становится гадко от мыслей о потерянном мире. От того, что она превратилась в солдата на страже нескольких десятков квадратных метров, а вовсе не своей страны.

Приходится идти проверять сетки на окнах, чтобы исключить проникновение мух, а потом – раздевать очередного гостя и перекладывать его на чистые выглаженные простыни.

Духота давит на голову.

Вечер плавно перетекает в ночь – Майя меняет влажные компрессы на чужом теле, не забывая использовать перчатки – они в этом доме напиханы в каждом углу – следя за жаром, за сном, который рискует перейти в горячку. Больше всего её интересует глаз, но лезть под повязку она не рискует, остаются только догадки – вычистили ли пострадавшую глазницу до конца, если так уверены, что спасать нечего, или скоро духота станет посильным помощником воспалению? Она не медик, и, в общем-то, это не её дело. Посильное сочувствие, вся имеющаяся в доме аптечка и стакан прохладной воды по требованию – это всё, что она может предоставить.

На третьем часу нарушения своего режима Майе, засыпающей от скуки, кажется, что Джейк её всё-таки заразил. Проклял чем-то. Отметил. Потому что не может быть так, чтобы вся её жизнь превратилась в бесконечные бдения над чужими кроватями просто так, должна быть причина. А ещё она сегодня не ужинала, а книга осталась в её комнате, и вставать за ней нет никаких сил.

Отредактировано Maya Bayern (2017-02-05 17:52:20)

Кажется, она всё-таки задремала – ей видится та же комната несколько лет назад, другой человек на кровати, потерявший сознание во время их утреннего спарринга – первый приступ, а сколько потом их было, пока тело, лишённое иммунитета, точили все болезни вокруг? – она-подросток с ноющими от приборки конечностями. Каждый вирус в доме является потенциальным убийцей. Каждое пятнышко грязи – ядерный взрыв. Каждый глоток свежего воздуха, полного микроорганизмов, – как газовая атака, в которой концентрация яда выбирается случайным методом. Майя в тот день вычистила весь дом и сходила в аптеку. Джейк просит её открыть окно, а ей не хочется вставать и открывать в стерильное помещение дорогу потенциальным убийцам. Она уже набралась наглости отказывать «отцу», и поэтому не шевелится, слушая его ворчание, перемежающееся с грязной руганью.

Духота. И кондиционера, конечно же, нет.

Ей видится мир, который она потеряла – чужой запах, который сложно назвать приятным, чужой хриплый говор, грязь в словах и отчаяние в глазах. Они будто спрашивают друг у друга: «ты ведь не уйдёшь?», откликаясь «нет, а ты?». Им даже говорить не надо, спина с выступающей цепочкой позвонков и недовольно дёргающийся небритый подбородок прекрасно справляются без голоса в этом диалоге.

Когда появляется третий голос, Майя вздрагивает и понимает, что заснула. Голос говорит на незнакомом языке, для Байерн это походит на набор слогов, но этого хватает, чтобы повернуться к «гостю», лежащему на кровати, взглядом наткнуться на влажно поблескивающий в душной полутьме глаз (и белеющую повязку на месте второго), протянуть ладонь и коснуться чужого лба, проверяя, есть ли лихорадка.

Он… русский. Майя ничего не знает о Российской Империи – говорят, там холодно, и уж точно не так душно, как здесь. Их язык она тоже не знает, и запоздало обмирает – как им разговаривать?

Будто она снова почти ребёнок, зашедший в этот дом с потрёпанным рюкзаком за спиной и вдруг понявший, что директрисы, играющей роль переводчика, при ней больше нет. И ей теперь общаться с этим человеком самой, но они друг друга не понимают.

Майя тихо вздыхает, убирает ладонь с влажного и горячего лба, тянется за влажным полотенцем, плавающим в тазике на тумбочке – всячески пытается себя занять, чтобы оттянуть момент начала общения. Полотенце проходится по чужому лбу, да там и остаётся.

– British? – голос Майи кажется беспомощным, детским. – Нихонго?

Что же она сказала тогда Джейку, в первый их разговор без переводчика?

Майя морщит лоб, пытаясь вспомнить, сама не знает, зачем ей понадобилось это. «Гость» на Джейка совсем непохож, но он будто прокладывает мост в то прошлое, которое Майя хотела бы вернуть. Хоть на минуту.

Она вспоминает, и слова сами срываются с губ – на этот раз британские, хотя тогда, держа в руках рюкзак и не зная, куда бы приткнуться, она говорила на японском.

– Ты меня совсем не понимаешь?

Майя беспомощно перебирает край полотенца, лежащего на чужом лбу, чтобы чем-то себя занять – и верно, больше нечем. Подсунуть ещё горсть таблеток из личной аптечки, конечно, проще всего, но те знания, которые она впитала в себя как губка, подсказывают, что делать это рискованнее, чем не делать ничего вовсе. Потому что она не знает, сколько всего уже успели влить и засыпать в раненого, и чем в итоге обернётся принятие такого коктейля. Выбор между смертью от болевого шока, воспаления или отказа печени. Подчеркните нужное.

Некоторые из гостей предлагали ей посидеть с ними, пытались рассказывать анекдоты, шутить или разговаривать с ней – Майя встречала всё крайне вежливой улыбкой, но оставалась сидеть в гостиной с книгой, если только от неё не требовалась перевязка или аптечка, и её оставляли в покое. Большинство тихо пережидало сроки, чтоб уйти, не оглянувшись даже. С этим гостем дело ожидало быть сложнее, потому что уходить ему некуда. Линия фронта уже далеко. Его, конечно, заберут, но не на передовую – а больше пока и некуда.

Майя медленно кивает, услышав подтверждение. Хорошо, что понимает, и маленькую Майю пока можно выпустить из памяти, не углубляясь в воспоминание дальше. Акцент у него презабавный, он так и норовит произносить гласные чуть мягче, а слоги – ровно так, как учат в школьных программах, которые никогда не упоминают про тысячи исключений из принятых правил. Голос у него чуть хрипит, чуть надтреснут.

– Токио. – без приставки «нео», как будто забывшись. – Дом Байерн. Ты^[1] ведь всё равно не знаешь здешних улиц, точнее сказать не получится.

Кто она?

Она – солдат на защите границ одного маленького дома. Бывшая сиделка, которую можно нанять за щадящую цену – номер есть в телефонной книге. Британка, нет, японка, нет, надо посмотреть в документах.

– Мая^[2]. – вместо этого говорит Майя своё настоящее имя. То самое, что отличается от её нынешнего на одну букву, хотя привыкла она именно к новому. Джейк когда-то просто не расслышал и записал её по-другому, а она не стала спорить. «Мая» – имя старого корабля, название горы в Кобе, где стоит статуя матери Будды. И да, её тоже зовут Маей или Майей, как будет угодно слышащим это имя, разница всего в одной букве. – Это мой дом.

И его приют на ближайший месяц, наверно. Если линия фронта не сдвинется снова, уже не в их пользу.

Майю всё ещё занимает проблема пострадавшего глаза, но лезть под повязку теперь – совсем уж невежливо. Одноразовые перчатки тоже пора сменить, если хочешь орудовать руками возле открытой раны.

– Что я могу сделать? – спрашивает Майя слишком тихо – но в повисшей тишине, ведь в доме нет телевизора, радио или хотя бы кондиционера её голос слышно прекрасно.
__________________________________________________
[1] – «you».
[2] – «Maya». Строго говоря, это может произноситься и как «Майя».

Майя так Майя. Она не настаивает, просто снова отмечает отголосок из прошлого – её снова не расслышали. Или, может быть, не существует для них имени «Мая», как и самой Маи. Той самой девочки с потрёпанным рюкзаком и ссадиной на коленке уже давно нет, даже боль утраты давно отболела – ничего страшного. Она не спрашивает имя в ответ, оставляя право на анонимность. Что ей до человека, который не должен быть ей ничем обязан, потому что Майя на это и не претендует? Что ему до сиделки, которая не набивается в друзья?

Хотя, оказывается, ему есть до этого какое-то дело. Чужое имя другое, хотя, признаться, Майя не удивилась бы очередной двери в прошлое. Имя оказывается британским, но всё тот же неподдельный акцент и странное русское слово в середине предложения, которое Майя не понимает, но, кажется, он справляется о собственном состоянии, всё ещё не дают увязать его с Британией. Впрочем, какое ей дело? Ей не впервой пытаться вытащить с того света британца. Жаль только, что в первый раз не вышло.

Майя едва слышно вздыхает, набираясь сил – ей никогда не приходилось ставить диагнозы. Гости обычно и так знали. Говорить о чужих проблемах тяжело, если обычно приходилось неумело подбадривать.

– Лучше полежать какое-то время, – задумчиво изрекает она, всё ещё косясь на повязку, прикрывающую глаз – ей придётся туда залезть, если дело затянется, иначе последствия будут нелицеприятными, а то и вовсе фатальными. – И… наверно, это навсегда.

Она показала взглядом на повязку, не решаясь ткнуть пальцем. Воспитанные девочки никогда не показывают пальцем, так говорила ей мать, чьего лица она уже не помнит. Воспитанные девочки не устраивают дома лазарет и не живут с британскими солдатами, впрочем, мёртвым виднее, и пальцем Майя не показывает.

– Они так сказали, – под словом «они» подразумеваются те, кто принёс сюда мужчину без сознания, – Но, в любом случае, тут ведь не клиника… Если и можно что-то спасти, я этого сделать не смогу.

Она говорит с явным осознанием своей вины, не извиняется, но смотрит как уставший человек, которому приходится делать много дел по чьей-то указке, а он лишь винит себя за нерасторопность и извиняется за неё же. Просьба воспринимается как указание к действию – Майя отправляется за водой, кувшин с которой всегда стоит в небольшом холодильнике, в этой духоте невозможно обойтись без этого спасительного круга. Стены тонкие, её тихие шаги и движения слышно даже с кухни, и возвращается она быстро – с кувшином и стаканом в руках.

Но подавать не спешит, ставя принесённое на тумбочку. Сначала берёт за плечи раненого, почти обнимает, чтоб деловито переложить подушку, помогает занять полусидячее положение, потом наливает воды в стакан и поит – снова удерживая и чужую голову, и стакан, чтоб не утопить даже в таком ничтожном количестве воды. Она это умеет, ей это почти привычно, она убила на это пару лет жизни и несколько месяцев существования. Сухое полотенце наготове, если подведёт положение, чтоб не дать холодной жидкости пролиться на одеяло.

Давно отработанная схема…

Странно, но Майя ощущает себя более живой, чем в годы после смерти Джейка. Ей есть, кого снова спасать, есть на кого направить свои привычки. Способ жить не хуже прочих.

– Не спеши, – стакан, заполненный наполовину, успевает опустеть едва ли на четверть, прежде чем Майя убирает его и успокаивающе (или снова виновато?) объясняет причину. – Простуда – не то, что стоит добавлять к списку проблем.

Отредактировано Maya Bayern (2017-02-06 02:47:20)

Майя давно уже не умеет врать, как и плакать. Последний раз слёзы из её глаз пролились в том странном сне, а потом – как отрезало. Врать же, кажется, она с самого начала не умела, и чужие слова благодарности, достигшие ушей до того, как дверь в комнату закрылись, кажутся ей странными. Ей хочется спросить, что ещё ей остаётся делать, кроме как не врать, но это её проблемы, и выносить их на чужое обсуждение (осуждение?) она не станет. Как и извиняться за то, что в итоге безболезненно сделать ничего не вышло – хриплый стон тому подтверждение. Жаль, но невозможно обойтись совсем без боли. Даже пальцы слегка дрожат, каждый раз, когда ей приходится делать что-то подобное. Ещё один профессиональный минус, слишком много она пропускает через себя.

– Не совсем. – Майя не понимает ни иронии, ни попытки приободриться, упускает её за акцентом и тем, что перед ней, в общем-то, беспомощный человек. Просто воспринимает всё буквально, и тут же возражает, нет, не совсем. «Совсем» было несколько лет назад, ей лучше знать. Больше смертей на этой кровати не будет, она не допустит. –  Но придётся потерпеть.

Стакан отправляется на тумбочку, раненый – обратно в лежачее положение, на этот раз Майе чуть легче контролировать дрожащие пальцы. Ворочать его придётся ещё не раз, нужно будет решить вопрос с питанием, а проконсультироваться уже негде, у неё нет телефонов врачей и связей в ближайших клиниках. Это будет одной большой проблемой, даже если надеяться, что из глазницы выскребли всё, что могло устроить ядерный взрыв в пределах одного организма.

– Если что-то будет нужно, даже судно, – вздыхает Майя, заглядывая в тумбочку, где хранится оперативная аптечка – есть ещё одна, она в гостиной, и там менее нужные вещи – и несколько упаковок перчаток, – просто скажи.

Просьба не пачкать простыни в угоду стыду остаётся в воздухе. Майя деловито меняет перчатки, сбрасывая старые, стерильность, стерильность, стерильность. Вообще-то, это делается в защиту «доктора», но Байерн думает только о гостях-пациентах, а не о себе. Впрочем, пока правило работает, мотивация неважна.

– Я ничего не готовила сегодня, – подумав, сообщает она, – Если уверен, что можешь поесть, надеюсь, ты потерпишь.

Это так же означало, что она сидела без обеда и ужина, но Майе было всё равно. В духоте было совсем не голодно.

Отредактировано Maya Bayern (2017-02-07 19:24:25)

– В любом случае, придётся подождать, – кивает Майя, сомневаясь даже в том, что ей не придётся идти до ближайшего магазина, которые сейчас закрываются слишком рано и от них веет лёгким страхом.

Майя машинально поправляет новые перчатки, снова бросает оценивающий взгляд на то, что перед ней – смотрит Байерн не на человека, а на несколько десятков килограммов живого веса, которые были вытащены из подбитого найтмера. На мышцы, кожу, гематомы и открытые раны. Если угодно, можно сравнить это с взглядом на поле боя или на область работ. Потом коротко вздыхает и сдвигает простыню.

Раздетых мужчин за последнее время она видела немало и умело отбивала их скабрезные намёки, если доводилось – в конце концов, здорова и в расцвете сил тут именно она. Чувство стыда где-то далеко, подавленное необходимостью, но, щадя чужие чувства, Майя сдвигает простыню с обеих сторон ровно до бёдер, чтобы посмотреть, не упустили ли ещё что-то. Снова наклоняется над глазом и хмурится – пока это кажется самым серьёзным. Синяки, ссадины, содранная кожа и гематома на правой голени – всё это пока не вызывает подозрений.

…Сильные головные боли, нарушения слуха и речи, нарушения памяти, тошнота и рвота – всё это всплывает в памяти на диагноз «контузия». Если и давать еду, то дальше бульонов они ещё долго не зайдут… Холод на голову, полный покой, и, конечно же, никакой духоты. Нет, не может быть, чтобы он так легко разговаривал, пусть и теряя нить беседы, чтобы думал и осознавал реальность. Не контузия, нет, не похоже. Сотрясение? Это больше похоже на правду, что облегчает ситуацию, но, если Майя ошибётся, заплатит она ещё одной смертью на выглаженных простынях.

Майя стягивает одну из перчаток, чтобы, привстав на цыпочки, открыть окно, которое в этой комнате плотно завешено, что создаёт иллюзию его отсутствия. Когда она ныряет за эту занавесь, в комнате наконец-то появляется лёгкий сквозняк – но лето здесь всё ещё душное. Где-то надрываются цикады, чудо, что они ещё остались в этом полувоенном мире. Неясное освещение – здесь даже лампы слегка прикрыты, чтоб не слепить – плохой союзник, чтобы рассмотреть всё в деталях.

– Меньше суток. – ей кажется, что прошло больше, настолько оторвана эта комната от течения времени, – Скажи, ты всё помнишь? – тихо спрашивает Майя, снова склоняясь над чужим лицом, – Твои родители? Твоя семья? Твои дети? Твой дом?

Пока она перечисляет то, что может помнить один среднестатистический мужчина, пальцы в перчатках аккуратно поддевают бинты, развязывают их бережно, без малейшей попытки отодрать, придирчиво подмечая природу любых пятен на них – сукровица или гной? Разговор не только помощник в установлении диагноза – контузия или, всё же, сотрясение, – но и отвлекающий манёвр, потому что Майя не хочет, чтобы раненый дёргался, рискуя получить её пальцем во второй глаз.

– Дата твоего рождения? – шепчет Байерн, продолжая распутывать бинты – Любимая игрушка? Ты не можешь вспомнить что-то, что хотел бы?

Теперь видно разодранное веко и что-то красное, поблёскивающее внутри. Даже лезть страшно, нет, даже смотреть. Но надо.

– Теперь потерпи. Пожалуйста, – Майя догадывается, что теперь будет снова больно, доставая упаковку с бинтом, суёт в чужие зубы, намекая сжать их без риска откусить язык. И лишь потом осторожно пытается приподнять повреждённое веко свободной рукой, не давя, не повреждая ещё больше.

Вид, открывшийся ей, настолько безнадёжен, что Майя едва удерживает на лице прежнее спокойствие. Нет, они не удалили глазное яблоко – то, что осталось, уже ничего не увидит. Будь бы они в профильной клинике, возможно… Но они не там, так что остаётся лишь оберегать это от инфекции и смириться. Даже если это заживёт само, видеть оно уже не будет. Майя поспешно убирает руку и не рискует лезть дальше.

Отредактировано Maya Bayern (2017-02-09 09:32:17)

Майя не ждёт ответов – даже если они будут, она недолго продержит их в памяти, справедливо полагая, что никому не хотелось бы, чтобы его личная жизнь касалась совершенно чужого человека. Разве что слышит относительно связный говор, перебивающийся вздохами и тяжёлым дыханием, слышит почти связный рассказ, без влезающих в него историй про забытые периоды жизни, и почти убеждена: это всё-таки сотрясение.

«Петербург», отдаётся у неё в голове, «Двенадцатое августа». До августа, если подумать, не так уж и долго. Два месяца без малого.

Asylum, вот что он говорит вместо более стандартной характеристики бардака в мыслях. Заведение для душевнобольных. Или, как знает Майя, «убежище». Звучит забавно, пусть и глупо немного – но чего ждать?

Майя не ждёт и адекватной реакции на то, что лезет по больному. Она даже вздрагивает от чужого рыка и готовится подставить свободную руку под удар, чтоб не задело лицо. Избежать удара всё равно не удастся, так хотя бы пусть ударит не по лицу – Майя готова, но удара не следует. Когда она это понимает, замерев ненадолго, внутри растёт благодарность. За терпение и сдержанность.

– Сейчас. – снова шепчет Майя, прежде чем берётся за другую упаковку с бинтами – их тут много, рассованы по тумбочкам и заветным углам, чтобы быть под рукой. Марлевая нашлёпка и лёгкая повязка – опять приходится подсовывать руки под чужую голову и стараться не сделать хуже. Не сдвинуть, но пролезть чуткими пальцами, протянуть следом бинт. Пока он лежит, сойдёт и такая, потом придётся перебинтовать потуже. Пожёваную упаковку с бинтом Майя без сожаления бросает в корзину для мусора, меняет тряпку на чужом лбу, чтоб стало ещё немного прохладнее, и ничего не отвечает на чужие слова. Они адресованы не ей, скорее, самому себе или потолку, и Майя не лезет в эти в высшей степени философские беседы из вежливости.

Потом она отстаёт – садится на стул рядом с кроватью, складывает руки на коленях и молчит. Предложение ужина забыто. Сон она не предлагает, зная, что вместо него скорее придёт забытье, чёрное и пустое, пронизанное болью и тошнотой – она сама так не ранилась, но ей есть, с чем сравнивать. Сама спать не собирается тоже, пара суток не доведёт её до обморока, а повязка на чужой голове и правда не слишком надёжна. Просто ждёт, неся свой молчаливый караул.

Правда, не недвижимо – на тумбочке она находит небольшое ручное зеркало, вертит его в ладони, смотрит на себя. Видит, конечно же, другое – ребёнка и подростка за стеклом, рядом с которыми её непослушное отражение несёт уже свой караул. Это видит только Майя, с тех самых пор, с того колдовского дня. Всякий раз, когда преступные мысли о том, что надо сдаться, одолевают её, достаточно вспомнить зеркало.

Сейчас ей просто нечем больше занять себя в ожидании новых просьб. Беседовать и навязываться она не умеет, оставить больного наедине с собой пока тоже не может.

«Она-за-стеклом» смотрит на неё так, будто соглашается с правильностью её поступков.

Дни утекают один за другим, идут вереницей – они одинаковые, Майе сложно их различить. Они немного похожи на те, прежние дни, пусть дело и происходило робкой весной, оказавшейся самой холодной за несколько лет, но разница в наличии надежды. Единственная заслуживающая внимания рана ведёт себя хорошо, единственный «гость» предпочитает звать её по имени каждый раз, когда приходит в себя.

Майя откликается всегда. Один раз это стоило ей пригоревшего супа.

Сколько раз это стоило спокойного сна, лучше не считать.

Как бы ни была похожа ситуация – Майя снова надевает старые мужские футболки, чтоб не пачкать свой повседневный костюм, и влезает в перешитые джинсы, Майя снова варит бульоны и находит, где добыть пополнение для аптечки за сравнительно низкую по этим неспокойным временам цену, где купить свежего белья, чтобы не задаваться вопросом наличия только одной смены, Майя гладит простыни и проветривает комнату каждый день – между теми годами и этим летом расположена пропасть. По одну её сторону угрюмый подросток в одежде не по размеру, сжимающий в руках вечную тряпку, не знающий, каким будет завтрашний день. По другую – Майя, в зеркальном отражении которой живёт напоминание – ей нужно жить. Этой Майе хочется крикнуть через пропасть «береги его», но она молчит и сама выполняет это предписание.

Итак, река на дне этой пропасти – это война, которая сейчас достаточно далеко, чтобы на улицах снова начинала проглядывать робкая жизнь, обманчивый горный ручеёк, в котором сводит ноги и утягивает вниз по течению, чтобы разбить о пороги. Острые камни – это чужие болезни, ранения, контузии и сотрясения. Тёмная трава, которая пробивается через камни? О, это честь и достоинство Майи, потрёпанные, измотанные, но всё ещё рвущиеся наружу – она солдат, неважно, что она охраняет только один дом. Она всё ещё человек, который не изменил своим принципам.

Её зовут по имени, и она всегда приходит.

Они почти не разговаривают, отделываясь односложными фразами – Майя спрашивает, когда принести ужин, есть ли настроение обедать, не мог бы он потерпеть – нужно поменять бинты. Алекс поступает примерно так же, до тех пор пока однажды не задаёт вопрос, заставляющий Майю оторваться от книги и вопросительно посмотреть.

Как её в это втянули? Именно «втянули», не «втянуло», как было в вопросе изначально.

Шум реки на дне горной пропасти бьёт по ушам.

«Война», может ответить Майя. Рассказать про убитую мать, про то, что ей некуда больше было идти, что «отец» завещал ей служить тем-то и тем-то, вот она и служит, принимая их больных союзников и посильно выхаживая, раз уж не сбежала прочь и не решилась выйти в бой – да и бесполезна она там, где бьются стальные гиганты.

«Долг», может сказать она, ведь она всё ещё кому-то должна, хотя бы за то, что осталась в живых, а у Японии есть шанс проснуться свободной. Нельзя говорить о ничтожности своего вклада, нужно делать этот вклад, даже если его суть заключается в одном-единственном кирпиче в необходимом месте.

«Не знаю», может не соврать она ни на минуту, потому что и правда может не знать, почему всё в итоге свелось именно к этому.

– Просто по-другому не могу. – вместо этого отвечает она и снова смотрит в книгу. Такова, возможно, её судьба. Она когда-то наивно мечтала научиться убивать людей и отомстить хотя бы одному из британцев, ей бы хватило, но в итоге она умеет выхаживать больных, а единственный, кого она хотела убить, умер без её помощи.

Она добрая? Майя снова отрывается от чтения, смотрит на раненого долго, внимательно, словно ожидая подвоха, но ничего не говорит. Примерно так она смотрит, когда ей приходится отдавать приготовленную еду, как человек, к которому ворвались в жизнь и отбирают последнее, но он не в силах возразить и только ждёт, смиренно склонив голову. Не так виновато, возможно, не так раболепно, без тени страха, но всё же так, будто ищет второе дно в этих словах и что-то неприятное на нём.

Она… действительно так выглядит? Потому что Майя, и теперь это понятно даже ей, никогда не пыталась себя подвести под такие оценки. Она об этом не задумывалась, задвинув саму себя в дальний угол, жила, посвящала себя другим, не удосуживаясь попытаться даже починить кран на съёмной квартире, а теперь узнала, что её можно оценить как добрую. Этот добрый человек несколько лет назад чуть не придушил кого-то на этой же кровати, это тоже входит в понятие доброты?..

В итоге Майя пожимает плечами и снова опускает взгляд в книгу. «Я так не думаю» остаётся несказанным и даже не выраженным. Скорее, она будто всем видом говорит «не мне с вами спорить».

– В этом доме везения нет. – вдруг говорит Байерн то ли с горечью, то ли с задумчивостью. И правда, все его обитатели ловили иные джекпоты, а Джейк и подавно говорил, что Майя проиграет в русскую рулетку с первой попытки. Потому что она такая. И он такой. И джекпоты у них вовсе не означают свалившееся на голову счастье. – Везучие люди сюда не попадают.

Сразу после звучит хлопок закрываемой книги.

«Trust you», да?..

– Не стоит беспокоиться, – снова тон и взгляд человека, у которого отбирают последнее, а он покорно за этим смотрит, – И спешить тоже.

Это был первый рубеж. Есть пропасть, есть река на дне – Стикс, разделяющий всех живых и не очень. Не надо туда ходить, не надо узнавать что-то больше поверхности – добрая, услужливая, имеющая какую-то свою честь и числящаяся в статусе союзника. Дальше – зеркало, в котором три отражения вместо одного, история выживания и смерти на этой кровати. И то, что она не просила себе этих гостей, и, по правде сказать, ей было бы несколько спокойнее без них – но они заставляют её снова оживать, в то время как без них время тут останавливается. И то, что она больше никогда не позволит себе кого-то предать, даже мимолётно, но и не даст подойти так близко, чтобы было ради кого совершать это предательство.

Первый рубеж – это табличка, предупреждающая всех путников разворачиваться и уходить. Это ясный взгляд Майи, которая не задаёт вопросов и не жаждет их.

Не пытайся переплыть эту реку.