Он не ответил. Он не попытался ее остановить и не спросил, что в коробке - знал. Полковник молчал и, казалось, смотрел на Рэю именно незрячим, закрытым повязкой глазом. Зрячий был неживым, без выражения, и смотрел как будто сквозь Рэю - холодный, отстраненный, сейчас ближе к серому, чем к голубому. Как холодная, осенняя вода. Все что было - легкий, судорожный кивок. Крестовский коробку взял, каким-то механическим движением - как будто жизни в нем было меньше чем в ее содержимом. Но если Рэя двигалась вопреки всему, то он, казалось, напротив - что-то сдерживает, стараясь лишний раз не дышать, чтобы не вырвались слова, чтобы не свершилось что-то плохое.
И Алекс слишком хорошо понимал, что Рэе его попытки заговорить или спросить что-то - не нужны, ведь ему они были нужны не больше. Просто пусть она уйдет сейчас. Если она тронет его, если он тронет ее - назад пути нет, он просто не выдержит. И лишь когда она ушла, он заметил, что даже в солнечный день его бьет легкая, чуть заметная дрожь. Солнечный? Он и не заметил. Какая разница? Уже никакой. С того дня.
Он снова все понял по лицам. Они знали - все. И на этот раз никто не пытался скрывать или потянуть время. Растерянные - нет, потерянные - лица, как будто случилось то, чего не могло быть. И тишина, душная, давящая, распространяющаяся вокруг, по мере того как все понимали.
Лея Иствинд больше не прилетит назад. Никуда. Никогда.
Ни живой, ни даже мертвой.
Он не хотел верить. Алекс кричал на кого-то, решившегося сообщить ему дурную весть, потому что у этого человека дрожал голос так, как будто тот не верил сам. Просил отвести его к ней, но идти было некуда. Сам дернулся в Петербург и его отвезли, не спрашивая, просто чтобы он пришел в себя. Именно тогда, уже понимая что получит лишь один ответ, он стоял у чьи-то дверей - Павла? Рэи? - и чувствовал, что руки дрожат.
Но все же он дождался приговора. Потом сказали, он стоял неподвижно где-то минуту. Просто смотрел в пустоту. А потом медленно, мучительно медленно развернулся и ушел. Говорили, Алекс сидел потом где-то на базе и все также смотрел - страшно. Никто тогда не пытался подойти, а сам полковник даже не помнил, что было. Как будто день или два поглотил серый туман.
Наутро Алекс встал и спокойным, но от этого не более приятным голосом потребовал полный отчет. Где, когда, как. Причины. Виновники. Когда попытались отговорить - Крестовский заговорил формально и отдал приказ. Возразить не рискнули. Он читал, изучал, даже спросил кого-то - все также, не повышая голоса. Снова молчал, пока не попыталась что-то сделать Наташа - и на нее он наорал - впервые в жизни. Да, не сказал много, но этого хватило. А может быть, дело было не в крике, а в его лице - Наташа смотрела не с обидой, а с жалостью.
Первая вспышка была и последней. Виноватых не было. Тело не нашли и не найдут. Все.
Леи, такой живой и настоящей, больше нет. Бесполезно искать, некому мстить и ничего не сделать. Ты не виноват, Крестовский, но как тебе с этим теперь жить? Снова дрожат руки, снова холодно летом. Пустота. Лея ушла, погибла там, где, казалось, смерть ее обходит стороной. В единственном месте, где Алекс не мог ее защитить - даже не попрощаться, не коснуться ее, прежде чем засыплют землей. Изрезал руку, шарахнув по стеклу, и лишь тогда, отрезвленный болью, вспомнил ее слова.
С того дня он держался. Попросил прощения у тех, кому досталось. Даже нашел слова для солдат. Отдавал приказы. Вот только улыбка потухла и с трудом удерживал полковник рвущийся наружу волчий вой - попытку докричаться до небес, которые предали Лею. Пока держался - ради того, что она ему вернула. Стиснул зубы - и держался.
Держался даже с Рэей. Только вот сейчас, неся в свой кабинет коробку с Умкой, чуял беду, хоть и не знал, какую. Но шел навстречу этой беде, понимая, что иначе не сможет. Отступать было некуда, потерять больше чем потерял - тоже. Точнее нет, не так. Потеря была такой, которую ничем не изменить. Нет второй на свете Леи и не будет. А значит, пустота останется внутри и снаружи. Он видел ее там, где помнил - и знал, что ее там нет.
Полковник закрыл дверь и позволил себе осесть на стул. По крайней мере, не на людях можно было не держаться хотя бы в этом. Он спал, ел, но сейчас накатила усталость, потому что весь день как будто удерживал скатывающийся по склону грузовик. Алексу не хотелось открывать коробку, не хотелось смотреть в глаза - пусть и механические - Лейкиного друга, потому что назвать его машиной уже не поворачивался язык.
И все же Александр Крестовский это сделал, зная, что пожалеет. Он включил Умку рукой, которая чуть-чуть, но дрожала.
Отредактировано Alex Cross (2017-01-21 17:39:16)