Это место раньше называлось парком Уэно, и никогда прежде — ни до войны, ни после — Сузаку не был здесь. Лишь краем сознания припоминает он, как уговаривала его Кагуя приехать сюда хоть раз. И невольно цепляет название: пусть официальным почти никто не пользуется, но есть какой-то особый цинизм в том, чтобы называть парк в захваченной стране именем матери, чьи дети сгинули здесь в пучине войны. Так в Британии замаливают грехи и отдают дань памяти.

Ухоженные дорожки, проходящие между пожелтевшими по осени газонами, пестрые шапки деревьев: ноябрь окрасил листву в цвета самых разных оттенков от темно-зеленого до ярко-красного. Сузаку смотрит на красоты безразлично, ведь настоящая красота, чистая и невинная в своей воздушной легкости, выходит из машины, когда рыцарь открывает для нее дверь. Рука заведена за спину, лохматая голова опущена в поклоне. Куруруги не лебезит и не пресмыкается перед венценосной особой: он искренне верит ей, ее мечтам, ее желаниям, и готов следовать за ней — не слепо, но без вопросов.

Они идут рядом, но Сузаку — на полшага позади. Все сказано было однажды, и хотя чувство вины никуда не исчезло, рядом было спокойнее, чем вдали. Сопровождать ее во время прогулки по парку влюбленных — его долг, не более. И все же — не прибудь они сюда на дорогом автомобиле с охраной, сошли бы просто за подростков, прогуливающихся по парку.

Людей в парке совсем немного: будний день, рабочее время. Немногочисленные пары идут чуть поодаль и сидят на скамейках. Зоркие глаза рыцаря отмечают, как парень невдалеке набрасывает шаль на плечи девушки, и Сузаку рефлекторно думает о том, как легко одета его принцесса. Сегодня действительно холодно.

В противовес ее высоким стремлениям и помыслам, Сузаку не смотрит в небеса, ставшие символом войны, начавшейся семь лет назад в его стране и в его сердце. Он смотрит на принцессу, улучая момент, когда прямой и не стесненный чужим вниманием взгляд не будет преступным. Чувствовать к ней что-то большее, чем верность слуги к своему сюзерену — уже неправильно, и он избегает мыслей об этом, но трудно думать о другом, когда их взгляды пересекаются.

— Синобадзу, — вспоминает Сузаку, отводя взгляд, чтобы посмотреть кругом: быть может, удастся сразу найти искомую прихоть Юфемии. Кажется, туда? — Так он назывался прежде.

Слово "прежде" звучит горько, смято: первой мыслью было "до войны", и Куруруги давит ее, спотыкаясь в речи. Он не хочет напоминать ей и вспоминать сам, и даже чудится, будто бы память эта лишь увеличивает пропасть между ними.

— Кузина рассказывала, что там растут лотосы, — жестом ладони Сузаку предлагает двигаться дальше в направлении, которое кажется ему верным. Цвет лотоса — символ чистоты и целомудрия. Как и сакура, он распускается лишь на несколько дней, но все это время он ослепительно прекрасен. Если бы кто-то попросил подобрать цветок для принцессы Юфемии, Сузаку выбрал бы именно лотос. — Но сейчас там только камыши.

А еще у воды должно быть холодно. Куруруги не уверен, что одетую в тонкий плащ принцессу следует вести к Синобадзу, но исполняет ее желание, шагая уже вровень — указывая дорогу.

Теряет принцессу из вида, немедленно останавливается, оборачивается, готовый ответить на любой вопрос, какой только возникнет у Юфемии, но вместо вопроса слышит оглушающие, выбивающие из-под ног почву слова. "Я уезжаю", — говорит она с той же болезненно-серьезной интонацией, с которой отказывалась принять его отставку. Куруруги необычайно ясно и четко осознает все: и "Я", которое "не мы", и излом в голосе на короткой фразе. И даже причины, побудившие принцессу бросить дела в секторе ради прогулки.

— Куда? — Глухо, точно из-под толщи воды. Голос сухой, безразличный, не выражающий той тревоги, что шевелит волосы на затылке — он уверен, что знает, куда намерена направиться Юфемия. И он помнит, как там сгинул не один его друг, и холод, идущий изнутри, сковывает его движения. Настороженный, нахохленный, он ждет ее ответа как преступник — приговора, и требовательно вглядывается в лазурь чужих глаз, ожидая хоть малейшего намека, что отъезд этот принцессе не по нраву.

Даже если бы можно было проклясть весь род детей Императора с их показной силой и широкими жестами, Сузаку и тогда не смог бы сказать дурного слова о принцессах. Но черт бы побрал эту решительность, жертвенность, готовность сложить голову на алтарь чьего-то счастья.

Столица, континент, дом — как только не называют эти венценосные дети обитель, в которой родились и выросли, в которой сгинул не один принц и не одна принцесса. Сузаку видит какую-то нелепейшую иронию судьбы в том, что из всех немногочисленных сгинувших наследников трона, двоих он знает лично — и теперь третья рвется навстречу неведомому. Зверь внутри скалится, вздыбив шерсть, чуя беду.

Сузаку ступает вперед, разрывая привычную, положенную по этикету дистанцию, и одним движением руки, точно мощным гребком, прижимает к себе хрупкую принцессу. Нет, не принцесса сейчас — девушка, пытающаяся взять на себя слишком много. Уже взявшую больше, чем способны вынести эти нежные плечи.

Пальцы путаются в шелке розовых кудряшек, Сузаку неловко и коротко скользит ладонью по спине Юфемии, сжимает ее плечо крепко, но осторожно, ни на секунду не забывая о том, сколь бесценное сокровище в его руках.

— Нет, — тихо отвечает он, склонившись над ее ухом. Решимости в его голосе не меньше, чем у принцессы за секунды до этого, и уступать он не намерен. Не отпустит ее одну, не позволит рисковать, не оставит без защиты. — Я должен отправиться с вами.

Полный нюансов английский впервые в жизни выручает: не то "должен", что "принужден", но "желаю". Сузаку нарушит приказ и полетит за ней, если Юфемия все же настоит. Правдой или обманом, желанный или лишний — но он будет со своей принцессой, чтобы уберечь ее от бед.

Не может отпустить, пусть даже она подпишет пресловутый приказ. Уже отпустил однажды — и едва не потерял ее, поддавшись собственной слабости. Второй раз он не ступит на ту же дорогу, зная, какой ценой обернется его сомнения в самом себе. Эта цена — непомерно высока.

— Не могу, — отвечает тихо. Не может, не имеет права — прячет за официальным личное. Не хочет — не признается, но вдыхает запах ее волос и внимает малейшей дрожи. Замерзшая, безмерно усталая, невозможно упрямая принцесса отталкивает его безо всякой силы, не желая того вовсе. Отталкивает, потому что принцесса — и только.

— Не просите меня об этом, — Сузаку закрывает глаза, опускает нос в шелковые локоны и вдыхает весну полной грудью. Она одна — его весна, его право на жизнь, а не существование. В ней одной — надежда и счастье для всех. И даже — быть может, когда-то — искупление для того, кто его не заслуживает по сумме собственных действий.

Сжимая эту хрупкую весну, он не хочет думать о том, почему она желает оставить его здесь. В самом деле, все понимает: общество заклеймит ее, не оставив права на оправдание. Они, верно, уже сделали это — и лишь ждут момента, чтобы заклевать принцессу так же, как это делала ее мать.

Сузаку не может отпустить ее туда, где сотни таких, как эта женщина, — и крепче сжимает объятие, и поднимает вторую руку, чтобы провести ладонью вдоль плеча, укрыть ее от ветра, от боли, от собственных страхов.

— Я не оставлю вас без защиты, — обещает японец. Он не знает, как сможет защитить ее, но непременно что-то придумает. В этот раз его ничто не остановит.

Что же, он слышит. Он чувствует это упорство, отпуская смелую и сильную принцессу из своих объятий, — хотя, признаться, скорее хотел бы сжать ее еще крепче и не отпускать никогда и никуда. И уж точно не в столицу.

Но решать не ему, и ждать от принцессы, которая жизнь готова отдать за счастье других, что она свяжет жизнь навсегда с кем-то вроде него — весьма дерзко и очень эгоистично. Ее любви хватит на тысячи, миллионы людей, и нельзя требовать, чтобы она отдала это огромное, полное сочувствия и всепрощения сердце кому-то одному. Особенно кому-то, кто настолько того не заслуживает.

— As you wish, — тихо повторяет Сузаку. Уже говорил ей прежде не раз, и всякий раз эти слова вызывали странную реакцию принцессы. Он не понимал, но и не искал этого понимания, не желая оказаться чересчур самонадеянным в собственных выводах. Сузаку склоняется, выражая почтение приказу венценосной особы. В конце концов, она не так часто сводит разговор к приказам.

Но и он не так часто позволяет себе перечить Ее Высочеству.

Коварство не свойственно Куруруги, но в этот раз его прямое как самурайский меч восприятие играет со словами Юфемии, находя лазейку между строк. Он дождется, да. Нужно только найти, как попасть в столицу в обход ее людей и принца Ренли. Последнего Сузаку так и не смог простить — да и не нуждался в этом ни один из них.

— Будут ли какие-то распоряжения на время вашего отсутствия? — Выпрямляется из поклона, сохраняя невозмутимость лица. То, что случилось чуть раньше — мимолетное веяние чувств, которых больше не видно в упрямом японце. Они — эти чувства — останутся между ними, а если Юфемии они будут в тягость — то лишь в его собственном сердце. И это.. нормально.