Старый грузовичок, видавший виды страшнее, чем здесь, в средней полосе, лихо тормознул там, где проселочная дорога превращалась в не менее разбитую и неухоженную деревенскую улицу – единственную, в общем-то.
– Леюшка, погляди, курицы под колёсами не носятся? – Яшка смазнула со лба чёлку, отцепившись от баранки. – Ну их к лешему, если опять, как в Покровке, задавим, устроят нам джихад.
Лея открыла скрипучую дверь со стороны пассажирского сиденья, высунулась наружу и даже сползла на подножку, чтоб посмотреть со всех сторон, но никаких куриц, гусей и прочей живности не наблюдалось.
– Отбой, командир, куриц в радиусе поражения не наблюдается! – замахала она левой рукой, правой вцепившись в дверь. Не зря – Яшка вдавила педаль газа, не дожидаясь, пока Лея усядется обратно, и Иствинд, завизжав, вцепилась в дверь, чуть не сорвавшись с подножки. – Коза! Коза-а-а!
– Где коза? – поинтересовалась Яшка, пока их грузовик швыряло по местным колдобинам. На счастье Леи, болтавшейся на открытой двери, именно дорожные ухабы не давали грузовику развить ту скорость, на которой её бы снесло с двери.
– Ты, говорю, коза!!! – заорала Лея, с трудом затянув себя обратно в кабину, – Угробишь меня своим вождением!
– Да я, блин, пилот, а не водитель шарабана... Дверь захлопни, потеряем её тут, а технари потом с нас спросят.
Обитаемый дом нашли не сразу – он прятался за яблонями, черёмухой и ещё какими-то деревьями, определить которые Лея не смогла. Зато определила Яшка, показав на огромный кустарник, разросшийся до размеров молодого дубка:
– Ирга.
– Это ещё что такое? – Лея привстала на сидении, пытаясь разглядеть кустарник. – Ни разу не видела.
– Ну коринка, слышала про такую ягоду? – Яшка дёрнула рычаг ручника. – Вкусная, только маркая очень. Будешь есть – весь рот синим будет.
– Ага, «буду». Вдруг нас тут как в Покровке встретят? – Лея надулась – с пейзанами у неё всю жизнь не складывались отношения. – А даже если нет, с чего бы ей ягодами делиться?
– Всё равно их больше птицы жрут, да падает ещё сколько. Эта ещё старая, разрослась-то как... Ладно, выпрыгивай. Да не несись сразу в дом!
Лея и не собиралась. Она выскочила наружу, хлопнула расхлябанной двери, закружилась на месте и пошатнулась – настолько чужим был весь коктейль запахов, ударивший ей в нос. Пахло ягодами, сухой травой, пылью, нагретым под солнцем деревом… Металлом и соляркой – от их «кареты».
Хлопнула вторая дверь – Яшка по ту сторону грузовика привстала на цыпочки и потянулась.
– Пошли, что ли, поздороваемся. – деловито скомандовала она, прежде чем спуститься к воротам ограды – посеревшей от времени, но сладной.
Пока Яшка стучала, Лея настороженно наблюдала – не покажется ли из окна дуло ружья? Хоть и были они далеко по обычным меркам от поля боевых действий, всякое случалось.
– Яа-аш… – боязливо протянула она, когда стук затих, – А, может, плюнем? В лесу отдохнём…
– Утихни, трусиха. – Яшка глянула на неё через плечо, – Думаешь, я зря момента ждала?
Где-то в ограде скрипнула дверь.

Колодец в итоге найти им помогла Руслана – деваха лет двенадцати, крепкая и сбитная, в разношенных сандалях. Она встретилась им на полпути, когда Яшка и Лея совсем потерялись – где, казалось бы, теряться, если целых домов всего два. Ан нет, развалины зарастали кустарниками, деревьями, поди-ка, угадай, где живёт загадочный Михалыч.
Про Михалыча Руслана тоже рассказала. Рассказала, что старик он справный, раньше делал обувь, да и сейчас шьёт, если материал из города привезут. И привозят, раз в год, заодно и им с «мамкой» нужных вещей подкинут. Правда, пояснила Руслана, Михалыч глуховат уже, да ещё почему-то их с мамкой называет Олей, и никак имена их запомнить не может. А ей что, хоть горшком назови, да в печку не ставь.
Она же показала, как цеплять ведро, по-взрослому серьёзно отчехвостив Лею за то, что она чуть не упустила его в колодец.
– Сама бы и полезла за ним. – подвела итог Руслана, и Лея, привстав на цыпочки, заглянула в колодёзный сруб. Вода тёмным маслом блестела где-то далеко внизу. Колодец был самый, что ни есть, настоящий – с домиком-крышей над срубом, с хорошо смазанным воротом, вот только цепь явно подвела – было видно, удлиняли её с помощью стального троса уже после того, как вырыли колодец. Руслана объяснила, что колодец стал высыхать где-то с пять лет назад, и тогда «папка» прикрутил трос к цепи, чтоб ведро дотягивалось до воды.
Яшка взялась за ручку, ловко опустив ведро – странно, но она не стала отпускать ручку на спуске, быстро, но бережно разматывая цепь, и вытащив его назад без особых усилий. Руслана смотрела на это с явным одобрением.
– Ого какая. – просто и незатейливо похвалила она Яшкину силу, и Яшка скромно улыбнулась, отцепляя ведро. – Это ты правильно, а то отпустишь – ведро полетит, щепок набьёт, потом воду с деревяшками хлебай.
– Пошли к матери, что ли? – спросила Яшка, взяв ведро в правую руку и крякнув от тяжести. Руслана помотала головой.
– Не. Вы к мамке, а я пойду Михалычеву козу искать. У, скотина, – девочка погрозила кому-то кулаком, и пояснила, показав синяк на локте, – Бодается. Да ещё на сарай залазит, снимай её потом.
– Помочь? – Лея смотрела на синяк с явным сочувствием.
– Не-а. – протянула Руслана без тени сомнений, и виновато пояснила. – Я сама. Она от чужих точно драпать будет. А вы воду несите, мамка ждёт.
Она крутанулась на носочках, взметнула подол поношенного сарафанчика и убежала, исчезнув с глаз почти мгновенно. Яшка откинула косу за плечо, шагнула вперёд, и Лея, которой наплескало водой в кроссовки, взятые взамен тяжёлой форменной обуви, осторожно пошлёпала за ней, чувствуя, как хлюпает внутри обуви холодная вода.
– Живут же люди. – с каким-то неявным восторгом сказала Яшка, шагая по разбитому от времени тротуару из занозистых досок.
Лея знала, что Яхшибика Кулушева – так когда-то звали Яшку – покинула свой родной дом, когда была ещё совсем сопливой девчонкой, спасаясь от пришедшей в их край беды и оставив в тех краях старшую сестру, зарытую в горячую сухую землю. Яшка, бывало, рассказывала, как прекрасен был их дом, и сколько всего вокруг него росло – дыни, арбузы, всё, что захочешь – всё кушай, прямо на крыльце. Лея не верила, и тогда Яшка, грустно улыбаясь, гладила её по голове.
Лея знала, что Яшка до сих пор тосковала по старому дому, до сих пор пела песни на странном, тягучем наречии, а иногда – русские. И что она никогда не была татаркой и татарского языка не знала.
– Не грусти, Леюшка. – Яшка наклонилась к её уху и улыбнулась. – Вот закончится война, я тебя туда отвезу. На наших-то с тобой крыльях – вмиг домчимся!
«Врушка», хотела сказать ей Лея, «Когда это ещё закончится»
Но не сказала – потому что Яшка улыбалась так, будто и правда верила, что после войны полетят они в охваченный внутренними распрями её родной край.
Яшка похлопала её по плечу, шагнула вперёд и запела – запела сильным, грудным голосом.
– В том городе юном, где синие дали, – выводила она, покачиваясь на ходу так, чтоб не расплескалась вода, – Где воздух, цветы и тепло, её черноморскою чайкой прозвали, и имя ее подошло.
Лея помнила эту песню – любимую песню Яшки о девушке-рыбачке, умчавшейся в шторм и не вернувшейся назад. Яшка всегда пела её, когда вспоминала о собственном позывном, и смотрела в небо.
– «Чайка!» повторяли невольно уста, «Чайка! Ты как пена прибоя чиста! Чайка, черноморская чайка, белокрылая чайка, моя мечта!» – мурлыкала Яшка, запрокинув голову.

Я – чайка.
Годы спустя Лея скажет Лисе, что запомнила Яшку именно такой – стоящей на торчащем из земли брёвнышке, привставшей на цыпочки и вытянувшейся к небу так, будто собиралась упорхнуть. Всё, что случилось потом, память сгладила, спрятала прочь, но тот августовский день, когда зализывали они раны от случившегося в Сысоевке, чему они были свидетелями безучастными, но не бесчувственными, навсегда врезался ей в память.
Годы же спустя, в том же разговоре Лея скажет, что они ничего не предчувствовали. Не знали, что через несколько месяцев Яшка всё-таки ошибётся. Не думали даже.
Я – чайка.
Об одном умолчит Лея в тот день, когда Лисовецкая решит её выслушать. О том, что именно в тот день отчаянно захотела вернуться домой живой, сколько бы не пришлось за это заплатить.

…Тем августовским днём, когда они наелись ватрушек, помогли Руслане набрать цветов, а та взамен сплела им венки на головы и показала дорогу к речке, Лея отчётливо поняла, как она хочет жить.
Сидя на берегу реки, с венком на голове, вгрызаясь в ароматное тесто прихваченной с собой ватрушки, Лея думала – как же прекрасна жизнь даже тут, где война уже нависает грозною тенью.
До того дня Лея смутно представляла свой долг, её влекло на службу стремление быть при небе, оно не исчезло и позже, и всё же – всё же – она поняла, что от её крыльев, от её усердия, от её умений зависит не только её и Яшки жизнь, от неё зависит, не продвинется ли линия фронта так далеко, чтоб достигнуть даже этой полумёртвой деревни.
Хотя, почему полумёртвой? Пока здесь живут, эта деревня жива – значит, есть, что защищать. Козу, девчонку, старика с никудышной памятью и вдову.
Страну, в которой множество коз, миллионы девчонок, стариков, вдов.
– Ты чего, Леюшка? – спросила Яшка по-настоящему поражённо, и Лея вдруг поняла, что плачет.
– У, подлая! – Лея погрозила кулаком неведомо кому, а потом им же размазала слёзы по лицу. – А если эти… устроят тут вторую Сысоевку, а?
– Да ты что, Леюшка. – Яшка не улыбнулась и не рассмеялась над этой глупостью. Она поняла – за детскими почти словами Леи был настоящий страх – страх за тех, кто под крылом, страх за тех, кто рядом. Война, увы, не разбирает, кто тут сам подвязался в это кровавое дело, и кто в неё не вовлечён.
Война, наоборот, приносит слёзы и горе тем, кому она никуда не сдалась.
– Мы их не пропустим. – тихо и твёрдо сказала Яшка.
– Так мы же не бойцы совсем, – ляпнула Лея, но Яшка не стала смеяться – опять.
– Мимо нашей связи никто не пройдёт. – терпеливо объяснила она. – А если надо будет… Я и в бой кинусь. Это моя страна. Ничего они на моей земле не устроят.
И Лея поверила ей.