В обсерватории всегда темно – только какой-то неестественный, серебряный свет чуть рассеивает эту тьму, отражается от тонких, обесцвеченных волос Матери, тонет в её красных глазах. Радужка у них – как спелая вишня, а белок давно воспалён, из глаз беспрестанно течёт. Мать сидит на полу, прислонившись спиной к шкафу, и, похоже, так отдыхает.

С какого-то момента времени (Эрика не сможет вспомнить, с какого именно), Эрика называет её не иначе как «Мать». Той, кажется, уже всё равно – в любом случае, чтобы переключить на себя её рассеянное внимание, нужно причинить ей боль. А как её называют при этом, в сущности, уже не так важно.

Эрика садится напротив, смотрит в пустые глаза, ищет в них просветы разума. Безуспешно – и только тогда ей достаёт решимости дёрнуть мать за бесцветную, седую прядь. Добрая половина волос останется у неё в руках, но этого достаточно – красные глаза фокусируются на ней, хоть и жизни в них не прибавляется ничуть. Хартманн притягивает это истощённое, словно пергаментом покрытое тело чуть ближе к себе и ласково гладит по волосам.

Когда Мать отдохнёт и снова прильнёт к телескопу, она покажется почти разумной – в часы отдыха, кажется, сама жизнь покидает её. И всё же Эрика смутно помнит высокую, статную женщину с стальным взглядом. Ту самую, что покинула её отца, забирая с собой крохотную дочь. У неё совсем другие волосы, совсем другие глаза – магия ещё не изуродовала её. В сравнении с ней, даже Мать у телескопа – лишь пустая оболочка. От той, прежней, веяло силой.

От этой исходит только пустота.

«Пересмешник – это самая безобидная птица, он только поёт нам на радость. Пересмешники не клюют ягод в саду, не гнездятся в овинах, они только и делают, что поют для нас свои песни. Вот поэтому убить пересмешника – грех»

Майя сжалась в комок на сброшенном с измятой койки матрасе, её трясло и тошнило каждые пять минут, но из желудка уже даже желчь не выходила – поэтому, когда накатывало, Майя просто обхватывала голову руками, закрывала глаза и хрипела.
«Это и к лучшему», твердила она себе, «Мне больше не нужно ползать в угол, чтобы не испачкать матрас»
От дома, где она пряталась, остался только первый этаж, второй разнесло в клочья – в потолке первого этажа торчали пробившие его балки, а одна из стен первого этажа теперь имела лишнюю дыру. Но искать другое убежище, прятаться, выживать Хисау Майя больше не хотела. Она вообще не думала о сохранении своей жизни больше.

Это только в кино умирающая мать успевает благословить своих детей жить, мстить, et cetera, в жизни же темноволосая японка, самый большой грех которой был в рождении дочери вне брака, рухнула, смешно взмахнув руками, навалилась на Майю своим тёплым телом, и Майя, придавленная чужой тяжестью, даже закричать не успела.
Хорошо, что не закричала.
Плохо, что не закричала.
Её могли бы просто пристрелить, она бы так же взмахнула руками, и не было бы ничего больше – ни бетонной крошки в волосах, ни обломков, больно исцарапавших спину и продырявивших сарафан, надетый сегодня впервые.
Годы спустя Хисау Майя будет точно знать, как выглядит для неё война – этот самый судорожный взмах руками, будто большая птица, подбитая охотником на взлёте.

Дрожь и приступ тошноты прошёл, Хисау разогнулась, перевернулась на спину и, часто дыша, уставилась пустым взглядом в потолок. Что происходило на улице, ей было неведомо, да и не было там ничего хорошего.
Три дня назад, пока мать спешно собирала вещи, Майя, давясь слезами, выпустила из клетки пересмешника, подаренного ей на тринадцатилетие. Птица выпорхнула в окно, а мать, оторвавшись на минуту от процесса сбора, сказала ласково: «Нет птицы более чистой и безобидной, Майя. Убить пересмешника – большой грех. Пусть улетает, его никто не тронет».
Майя плакала на подоконнике, а мать обнимала её и, уже не для своей дочери, говорила взрослое и горькое: «Вот и мы… такие же».
Если убивать пересмешников – грех, то кто дозволил убить так много столь же безобидных, как и пересмешники, людей?

Майя снова беззвучно заплакала, размазывая бетонную пыль по щекам. Ей даже страшно не было – было никак.
Наверно поэтому, когда заметался в стенах луч фонаря, раскинувшаяся на драном, грязном матрасе девчонка даже не пошевелилась. Когда луч направили ей в лицо, она даже зажмурилась как-то медленно, словно нехотя.
Кто-то заговорил – каркающе, противно, ткнул её носком сапога. Майя снова открыла глаза. Мужчины. В военной форме – но для Майи они были просто пятнами темноты, потому что луч фонаря её ослепил.
Её снова пнули, а потом одно из тёмных пятен опустилось на колени, нависло над её раскинутым телом. Майя бы испугалась – да только, похоже, у неё не осталось сил даже на то, чтобы бояться. Она вздрогнула, когда огромная пятерня рывком задрала подол её сарафана, поползла на локтях к стене, но её схватили за горло, заставляя остаться.
Если бы они сказали хоть слово на японском, Хисау, может быть, поверила бы, что они пришли ей помочь – но они так и остались в её памяти тёмными пятнами, говорящими что-то невнятно.
«Пересмешники – самые безобидные птицы на свете, и обижать их – страшный грех»
Ей было четырнадцать, когда Япония пала.
Ей было четырнадцать, когда несостоявшийся насильник, даже не успевший стянуть с неё трусы, вдруг так же безнадёжно взмахнул руками и повалился на неё, заливая кровью – кровь текла ей на лицо, затекала в рот, и Майя чуть не захлебнулась кровью и собственной рвотой.
Ей было четырнадцать, и она уже твёрдо знала, как называется отныне её народ.
«Племя пересмешников», а вовсе не какие-то там «одиннадцатые».
Третье тёмное пятно стянуло с неё тяжёлое тело, накрыло её чем-то вроде плаща, пахнущего табаком и немытым телом, и взвалило на плечо. Это только в кино детей выносят из разрушенного города на руках.
Майе было четырнадцать лет, когда из прежней разрушенной жизни её вынесли на остром плече, пряча под формой британского военного, закрывшей её тощее тело целиком.

Её переправили в тыл, потом в приют, где сдали на руки уставшей, но доброй женщине, пытавшейся жалость спрятать за казёнщиной, а потом, когда война окончилась безоговорочной победой над безобидным народом, туда пришёл её спаситель.

Её вызвали в кабинет к директрисе, где женщина, стараясь всё время быть между Майей и мужчиной, переводила ей на ломаном японском, его короткие фразы.
«Как тебя зовут?»
– Майя.
«Помнишь меня?»
Упрямо вскинутая голова и злой взгляд в чужое лицо. Там – провалы глазниц, из которых смотрят тёмные пятна. Знакомый запах табачного перегара, мокрой ткани. И незнакомый, больничный. Это лицо она видела из-за плеча трупа, но запомнила достаточно, чтоб узнать.
«У тебя никого нет»
Директриса негодующе раскрыла рот, чтобы выговорить солдафону о том, что он должен думать, что он несёт при ребёнке, но Майя кивнула, не отрывая взгляда от чужого подбородка.
– Потому что вы их убили.
Солдат кивнул.
«Пошли со мной»
Майя молчала и думала, как же она хотела бы, чтобы у неё было больше сил, чтобы отомстить всем, кто извёл столько людей по неясным для неё причинам. Майя тогда не понимала, для чего разгораются войны и гибнут матери, да и позже, если честно, не смогла этого понять.
Однако, она знала, что этот солдат пощадил её, но убил много таких, как она. Оставил жить её, да только зачем?
А сейчас он пришёл и звал её с собой.
Он был достаточным объектом для мести. Майе, безобидной птичке, хватило бы и этого.
– Я убью вас.
Директриса осела на стул, всплеснув руками – что же это делается?
Только потом, много позже, Майя узнала, что солдат ответил ей. Позже, потому что ей это не перевели.

«Я научу тебя, как сделать это проще всего»

«И не обязательно так смотреть. Я просто умираю. Это не заразно»

Иногда солдат, вынесший её на плече из прежней жизни, поруганной и сожжённой войной, говорил, что она, японка, ненавидит и его, и его страну, и, наверняка, только и ждёт, когда же он наконец подохнет в этой квартире посреди «Нео-Токио». Майе в такие моменты хотелось вырезать ему язык или больно ударить.
Джейк заходился в приступе кашля, сплёвывал в миску и закатывал глаза.
Майя с яростным нажимом обтирала его мокрой тряпкой, надеясь выдавить больному солдату сердце – да только он этого и ждал, а Байерн не собиралась так просто его отпускать.
К язвам, проклюнувшимся на коже, её не допускали – даже в перчатках. Даже если бы она нацепила на себя защитный костюм, этот параноик, конечно же, не сдал бы своих позиций ни на минуту. Она, видите ли, может заразиться, она, видите ли, может умереть.
Майе в восемнадцать лет уже всё равно, от чего умирать, а вам слабо так?
Но не всё равно первопричине её желаний – Картер, чёртов ВИЧ-инфицированный, зачем-то спас её от насильников, от шальной пули, от своей болезни.
Оставил жить.
Убил окончательно.

Мокрую тряпку она бросила в таз, села на кровать и оперлась руками по бокам от лица с впалыми глазами и бритвенно-острыми скулами.
– Уйди. – сообщил ей Картер, закрыв глаза.
– Ты же не думаешь, что умрешь в этом году, нет? – Майя внимательно смотрела на чужое лицо, она не умела уже смотреть по-другому, она каждое движение просчитывала с позиции «какую угрозу оно мне несёт», во всём видела войну и жизнь воспринимала не иначе, как поле боя.
Джейк смотрел на неё всё так же пусто.
Майя сжала в пальцах выстиранную до зимней белизны наволочку, не зная, что она сделает, если солдат ей не ответит, но знала точно: что-то сделает.
– Ты ведь только на это и надеешься?
Японка оттолкнулась руками от кровати, поднялась, пошла к выходу – и только у двери остановилась, чтобы бросить холодное:
– Чёрта с два ты так легко отделаешься.

Британия оккупировала Японию уже четыре года как, лишив Майю всего – в те годы «всем» для неё были мать, дом, пересмешник в клетке. Война оставила её с вынутым сердцем, но, насмешки ради, уберегла от шальной пули, насильников в брошенном доме и Джейка – человека, благодаря которому она жива.
Что значит жизнь, когда нет ни смысла, ни повода?
Как назло, Картеру будто всё равно, живёт ли у него дома забавный зверёк японского племени, ненавидящий Британию в целом и Джейка в частности, он приходил домой поздно, бросал сапоги в угол, не требовал порядка, мыл за собой посуду, и (Майя считала, что из-за брезгливости) имел отдельную тарелку.
Иногда Майя плевала на эту тарелку со всем презрением к британскому народу и размазывала по ней свои слюни отдельным полотенцем. Полотенцем Джейка, естественно.
Через год, научившись сносно читать на английском и сунув нос в домашнюю аптечку, она узнала секрет военного.
Через месяц это узнали и окружающие.

Майя прижалась спиной к двери чужой комнаты, судорожно вздохнула, стянула с рук хирургические перчатки и швырнула их в урну. Теперь до утра в комнату ей лучше не заходить – хотя, конечно же, Картер уже и кричать на неё не может. Раньше орал, кидался книгами, обувью, лишь бы только изгнать черноволосого зверька подальше от своего храма болезни.
Одинокий страдалец, рыцарь печального лика – это всё не про него.
Подцепил в борделе от какой-то шлюхи, коих во время войны миллиарды, будто все японки метнулись обслуживать победителей. Или мстить, кому как повезёт. Картеру вот не повезло – только почему он не сдох раньше, зачем он вообще спас Майю?
«Майя Байерн»
Новое имя, не выдающее её принадлежности к презренным одиннадцатым.
Майя сползла по двери на пол, как будто у неё закончились все силы. Взглянула на календарь – и холодная хватка сжала её давно уже мёртвое сердце.
До её девятнадцатилетия оставалось меньше месяца.
Она могла говорить что угодно, а, точнее, молчать – Байерн вообще никогда не была многословной, выражая свои мысли многозначительным «Хо-о», – но ей было ясно, что с таким диагнозом живут только в условиях стерильности и при должном лечении. Картер, которому было плевать и на продолжительность своей жизни, и на стерильность, не доживёт даже до робкого японского лета.
«Почему?» – думалось ей – «Почему я не радуюсь, что он умрёт?»
Она сидела на ледяном полу где-то час, чувствуя, как болят замерзшие бёдра, будто от них отслаивается плоть – окоченевшая, умершая.
Дверь открылась – и Майя повалилась на пол, глухо стукнувшись о него затылком.

– У индийцев есть традиция, сжигать жену вместе с умершим мужем. – Джейк сказал это сухо, без улыбки.
У Майи заныло сердце при мысли о том, что она вообще не видела, как солдат улыбается.
Она, впрочем, тоже не улыбнулась за три года ни разу.
– Как тебе, Байерн? Сожжёшь себя, когда я умру?
Майя, сидящая на краю кровати, медленно покачала головой.
– Я тебе не жена.
Четыре года назад, через неделю после того, как её спасли, она попыталась мерить свою новую жизнь привычными представлениями о войне и предложила солдату своё тощее четырнадцатилетнее тело, думая, что именно для этого её взяли в дом.
Потирая ушибленную щёку и смотря, как захлопнулась дверь комнаты Картера, Майя сделала правильные выводы – и больше никогда не совершала подобных поползновений. Да и не хотелось ей.
Он был врагом.
В ненависти к нему Майя видела свой смысл жизни.
А он посмел сдаться на волю своему диагнозу.
– Не жена. – согласился с ней Картер, посмотрев на блестящие ампулы.
На лекарства Майя спустила половину заначки, которую Джейк пытался от неё спрятать, убеждая, что это «на дальнейшую твою жизнь». Забрала половину – и под тяжелым взглядом ушла из дома, чтоб вернуться с коробкой ампул.
Наверно, если бы она потратила эти деньги на себя, Джейк бы бесился меньше.
«Ненавидь же меня», думала Майя, «Ненавидь, забудь про дальнейшую мою жизнь»
Ей казалось, что сжечь себя – не такая уж и плохая идея.
– Эта традиция – символ их чёртовой веры, что, если муж умер, то это вина жены. Вдов там ненавидят и презирают, так что лучше умереть, чем жить такой жизнью. Интересно, когда уже сложится традиция отправлять всех ВИЧ-инфицированных в отдельную резервацию, как мы поступили с твоей нацией, мм?
Пальцы Майи впились в его плечи, японка посмотрела на солдата, склонившись над ним.
– Что тебе за дело до моей нации? – спросила у Джейка Майя, думая, что задушить его – подарить лёгкую смерть.
Чёрта с два он умрёт легко.
– Что мне с овечек, которые не умеют сопротивляться? – насмешливо отозвался солдат.
В этот раз пощёчину отвесила Байерн.

За неделю до дня рождения Майи Картера мутило, язвы сочились сукровицей, бинты он менял дважды в день, каким-то нечеловеческим усилием заставляя себя двигать руками. Майя догадывалась, что это – из-за знания Джейка о том, что, когда он сдастся, Майя с удовольствием сделает это сама.
И залезет в разверстую рану пальцами без перчаток, чтобы поступить не хуже индийской вдовы.
Майя понимала тогда, что конец близок – и её саму тошнило от страха перед грядущей жизнью.

– Я не смогу без тебя жить. – честно призналась Байерн однажды под вечер, смотря, как Джейк пытается попасть в иссохшую вену. – Я не знаю, как.
Джейк снова промахнулся и зашипел, увидев, как игла расцарапала кожу.
– К чёрту. Не хочу. – он опустил шприц на тумбочку и снова лёг на кровать.
Майя тут же села рядом – взялась за руку, жадно смотря на красные капли.
– И думать забудь. – пригрозил ей Картер, размазав кровь пальцем свободной руки.
– Давай я? – Байерн кивнула на шприц.
– И думать забудь. – повторил Картер уже по-другому. – Ясно уже, что всё. Торчкам толкнёшь, и без того столько денег потратила зря.
Байерн залезла на кровать с ногами, оседлала больного, впилась пальцами в его шею – не сдавливая, но пытаясь разодрать кожу аккуратными короткими ногтями.
– Какого чёрта, Картер, – шептала она, понимая, что даже убить его не может. – Зачем вообще надо было меня спасать?
Джейк даже не ворочался, просто смотрел. Смотрел, смотрел, смотрел – он всегда только смотрел, не пытаясь вывести их отношения хоть куда-то. Ни друзья, ни враги, две страны, столкнувшиеся в одной квартире, одна угнетает другую, но никакой вражды не получается, а потом более маленькой стране просто приходится таскать из-под развалин старой судно и покупать для неё наркоту, чтобы приглушить страдания рушащейся империи. Наглядная иллюстрация политики на примере одной квартиры, чёрт бы её побрал.
Майе хотелось зареветь, вот только плакать она разучилась ещё раньше, чем улыбаться.
– Я же жила с мечтой, что задушу тебя, ты казался мне сильным и страшным врагом, я же мечтала, что смогу тебя победить – а следом и всё ваше британское отродье, как ты вообще ПОСМЕЛ сдаться, когда ты был мне так НУЖЕН?
Джейк вдруг едва заметно улыбнулся.
Майя заскулила от обиды и осознания того, что ничего так и не изменилось.
– Документы в шкафу.
Байерн даже расцарапать его кожу не смогла, руки дрожали и пальцы будто судорогой свело.
– Забудь свою старую фамилию.
А она уже её забыла, и черноту волос свела краской – фиолетовый хоть и смотрится попугайски, но меняет даже черты лица. Она забыла всё, от нации до мести, забыла свои желания и мечты — только бы её не оставляли одну.
Вот только она никогда не была не одна.
– Деньги знаешь где.
Майя воет, как брошенная собака, а голос Джейка звучит похоронным колоколом.
– Говори, что британка. Всегда говори. И не смей трогать меня.
Он не сказал, «когда я умру», но Байерн уже и так понятно, потому что больше он ничего не говорит – только дышит шумно и смотрит. В потолок, не на неё.
Миллионы мгновений спустя часы в большой комнате отмечают полночь и девятнадцатилетие Майи, смерть забирает Джейка с полуоткрытым ртом и открытыми спокойными глазами, Майя воет, сидя на трупе, не хуже верной собаки – или индийской вдовы, у которой не достало сил сжечь себя.
"Этой твари хватило сил умереть до полуночи, не смея испортить праздник", понимает она напоследок.

«Если вы зависимы от кого-то, просто попросите его нажать «2» за вас»